Я приехал на юг. Когда я вышел из вагона, Уильям окинул меня внимательным взглядом: я снова похудел. Мы сели на велосипеды и покатили в Даунз, а по дороге съехали в какой-то глиняный карьер, где с удовольствием пообедали сандвичами. День выдался необычайно жаркий. Из тех, когда басовито жужжат шмели, грузно перелетая с цветка на цветок, одуряюще пахнет жимолостью и всякой такой всячиной, – короче, из тех, на которые так горазда наша природа летом, когда ей случается бывать в хорошем расположении духа: нигде, кроме Англии, не бывает больше таких дней. Тишина, покой и очарование, почти всегда проникнутые ощущением близящейся угрозы. В общем, день был из тех, по которым начинаешь ностальгировать еще до того, как они закончатся.
– Так как там у тебя дела, на твоем севере? – натянуто спросил Уильям.
– Справляюсь потихоньку, – ответил я. – Осталось уже недолго.
Он кивнул.
– Знаешь, – продолжил он после некоторого молчания, – я, кажется, знаю, что, по-вашему, произошло тогда в Глазго. – Он откусил от сандвича, затянулся сигаретой, запил это все глотком сидра. – Но я не умею резать по кости, Джеральд. Даже плохо, и то не умею. – И он улыбнулся мне. – Пренеприятное испытываешь чувство, когда знаешь, что коллеги видят в тебе вора, крадущего мертвые тела ради того, чтобы превращать их в жуткие произведения искусства. И считают, что по тебе виселица плачет…
– Не все, – перебил его я. – Кое-кто из нас…
Он поднял руку, чтобы я умолк.
– Не я расписал этот чертов труп, хотя украл его действительно я, – сказал он.
И пока воздух вокруг нас густел, а тени становились длиннее, он рассказал мне все, вот эту самую историю, которую я, с некоторыми изъятиями и незначительными исправлениями, набросал здесь.
Было ясно, что он понимал – я верю каждому его слову. Я видел, что мое безоглядное доверие дает ему облегчение. Только его описание первых ночей, проведенных с трупом в съемной каморке, где Уильям устроил свою лабораторию, вызвало у меня реакцию, близкую к шоку.
Назад, к поезду, мы неслись с бешеной скоростью, так что волосы развевались.
Много лет спустя я имел честь долго работать с Уильямом рука об руку. А после его смерти некоторое время даже управлял делами одной из основанных им благотворительных организаций. Это давалось мне нелегко, но ради его памяти я старался.
Карьера Уильяма стала набирать обороты уже после войны, когда его изначально прохладное отношение к Национальной службе здравоохранения постепенно сменилось энтузиазмом. Он никогда не интересовался политикой, зато много работал с молодыми врачами в больницах по всей стране, в результате чего в пятидесятые его имя оказалось накрепко связанным в общественном сознании с так называемой социальной медициной. Именно за заслуги в этой сфере его и наградили орденом Британской империи. Интересовался он и педагогикой: из него вышел хороший учитель, хотя и увлекающийся порой. Сегодня его имя связывают по большей части с одним хирургическим приемом – честь, над которой он посмеялся бы вслух, хотя в глубине души наверняка был бы польщен.
У него были своеобразные воззрения на медицинскую этику. Он не просто поддерживал идею предполагаемого согласия передачи органов, он считал, что при отсутствии воли покойного, прямо воспрещающей подобные действия с его телом, все тела должны рассматриваться как собственность медицинской науки.
– Уильям, – ворчал на него я, – но это же смехотворно. Ты ведь шутишь.
– Ни капли. – Это был один из тех споров, которым люди, многое пережившие вместе, любят предаваться на публике. – Когда я умру, ты и меня положишь на стол, – твердил он. – Чтобы я и тогда мог приглядывать за студентами.
И действительно, шутки шутками, а к самой идее он относился очень серьезно. И не только завещал медицине свое тело, но и произносил пылкие речи перед друзьями-докторами, уверяя их, что моральный и профессиональный долг всякого медика сделать то же самое. Разумеется, наиболее частым объектом его словоизлияний становился я, так что в один прекрасный день я не выдержал и заполнил в его присутствии соответствующую форму.
Как-то я предложил ему вместе поехать в Глазго и еще раз взглянуть на экспонат.
– Это ни к чему не приведет, – твердо ответил мне Уильям.
– Знаешь, – осторожно начал я, – мне кажется, я мог бы попытаться разузнать, что с ним случилось. Для тебя это, разумеется, было бы неловко, но я…
– Джеральд, – сказал он, – тебе тоже незачем привлекать к себе внимание. Я не хочу, чтобы кто-нибудь, как-то связанный с тем, на что я натолкнулся по чистой случайности, начал искать меня. Или тебя.
Я кивнул и отвел глаза, чем напомнил себе его былую собеседницу.
– Может, оно и к лучшему, что кто-то тогда навел полицию на твою лабораторию, – сказал я. – Пока не нагрянули те, другие.
Всякий раз, наблюдая за тем, как оперирует Уильям, я замечал, что он обращает особое внимание на кости. Может быть, он надеялся, что молния все же ударит дважды в одно место, а может, полагал, что тот первый случай был вовсе не случаем, а посланием, адресованным именно ему.
– В иные дни, – не один раз говорил он мне, – всякий, на кого я ни взгляну, кажется мне кандидатом. Как будто мир полон ходячих эскизов.
Проверить кости самого Уильяма было бы легче легкого. Я ему предлагал. Постучал его по колену.
– Как насчет маленькой анестезии?
Он взглянул на меня с любопытством. Промямлил какую-то банальность насчет того, что Бог никогда не дает доказательств своего существования. На самом же деле любая определенность была бы для него так же непереносима тогда, как и много лет назад, когда он признавался в этом той девочке.
Никто из нас не обязан повиноваться инструкциям. Свое существование я считаю прямым тому доказательством. В конце концов, как часто бывает, жизнь только тогда и начинается, когда рушатся все заранее составленные планы. Крушение надежд приводит к счастью.
Как только у меня появилась возможность, я закончил все свои дела в Дареме и перебрался на юг насовсем. Там мы с Уильямом поселились в доме, который, вообще-то, был нам не по карману.
В те ранние годы мы часто исчезали куда-то поодиночке на день или на два без всяких объяснений. Так поступил я после того дня в Даунзе. Так же поступал и Уильям, и каждый раз он возвращался в задумчивости.
К секретам друг друга мы всегда относились с неизменным уважением. Я не расспрашивал его о том, куда он ездит, но и самого беглого осмотра было достаточно, чтобы обнаружить среди его вещей шотландские газеты и корешки от автобусных билетов из Глазго, хотя в разговорах он всегда был крайне осмотрителен во всем, что касалось его путешествий. Лишь один раз он вообще заговорил об этом. Через много лет, после двухдневной отлучки, Уильям, кашлянув и налив себе чаю, сказал:
– Его больше нет.
Я тогда ответил:
