— Не могли бы вы, милостивый государь, продолжить излюбленную фразу нашего преподавателя Бориса Ивановича Кохно? Ну же: Malum consilium… Да, впрочем, куда вам — вы наверняка о таком и слыхом не слыхивали! Снимите перчатки, сударь, и покажите руки, — крикнул он очередному самозванцу, взведя курок и направив вессон прямо ему в грудь. — Руки, я сказал! Покажите руки!!! — продолжил адвокат, оказавшийся теперь в роли исполнителя смертного приговора, окончательно теряя терпение.
Дальнейшее промелькнуло со скоростью синематографической ленты. Неожиданно в этот момент из камина восстал тот, кто коварно присвоил личность ротмистра Семенова. Спина его уже вся была охвачена пламенем. Оглушительно завывая, подобно дикому зверю, в которого он почти окончательно обратился, «офицер» набросился на Думанского сзади. Викентий Алексеевич, мгновенно развернувшись, теперь уже навсегда угомонил его тремя выстрелами в упор. Нападавший снова упал в огнедышащую пасть, более не подавая признаков жизни.
Тем временем пламя из камина охватило разбросанные по полу документы.
Опомнившийся «Шведов», ахнув, выхватил из топки раскаленную кочергу и выбил пистолет из руки Думанского. «Однокашники» живым клубком покатились по пропитавшемуся кровью, местами уже полыхавшему ковру, пытаясь сомкнуть пальцы или зубы на горле противника. В этой жестокой схватке поначалу физическая сила была на стороне тренированного офицера, но, подтверждая пословицу «Бог не в силе, а в правде», спасение все-таки пришло к ослабевшему адвокату.
Думанскому удалось наконец применить один из тех безжалостных, неотразимых приемов, которыми, как выяснилось, в совершенстве владело тело Кесарева. Приемов, которые уместны в грязной уличной потасовке или кабацкой драке, а скорее — в бандитской схватке не на жизнь, а насмерть. Шея противника отвратительно хрустнула и осталась вывернутой под неестественным углом. Тело бедного Шведова, совершив несколько конвульсивных движений, замерло посреди разгромленного горящего кабинета.
Викентий Алексеевич освободился из объятий трупа, теперь уже, между прочим, заметив свежий, еще кровоточащий шрам на правой ладони «Шведова», после чего не оставалось уже ни малейшего сомнения в реинкарнации этого важного полицейского чина. «Зато низкая душонка угодит теперь туда, где ей давно положено быть! Malum consilium consultori pessimum… Semper!»[136]Думанский заметался по комнате, не понимая как ему теперь быть, что делать: кругом трупы, кровь, пепел, еще недавно бывший ценнейшими уликами в деле о масонском заговоре, горящий ковер… Ни малейшего доказательства заговора у адвоката теперь не было, да и тела-то собственного по-прежнему не было — теперь уже, наверное, навсегда…
Единственное решение, отчаянно рискованное, но дающее зыбкий шанс на спасение хотя бы самого себя, пришло в некоем молниеносном озарении, стоило лишь выхватить взглядом в жуткой картине бойни, в окружении трех мертвецов, среди луж крови, парадный серебристо-офицерский голубой мундир, поистине чудом оставшийся чистым. «Славный мундир убитого врагами Веры, Государя и России георгиевского кавалера не может быть запятнан никакими масонскими ритуалами и кознями того, кто впоследствии его носил!» Викентий Алексеевич переоделся в жандармскую форму, как в современную «воинскую броню», предварительно приложившись к эмалевому белому крестику, словно к путеводной святыне и спрятав в карман кителя несколько патронов к вессону; натянул тугие кавалерийские сапоги со шпорами. Огонь коварно вырвался из каминной пасти, точно из самого адова жерла, и теперь уже прожорливо карабкался на стены, на огромные портреты. «Сим знамением победиши!» — стучало в висках у адвоката, как у православного витязя, возложившего все свои упования на помощь Святого Креста и победоносного всадника, поражающего копием лукавого змия, несущего в себе душетленное зло.
С молитвой Святому Кресту преобразившийся Думанский пробежал через ощерившуюся клинками анфиладу, закутался в прихожей офицерским башлыком так, что одни горящие глаза смотрели на Божий свет из шерстяного сукна, накинул на плечи семеновскую шинель, и, сломя голову, как суворовские чудо-богатыри на картине Сурикова, буквально слетел вниз по лестнице, мимо напуганного швейцара, едва успевшего настежь распахнуть двери парадного и по старой солдатской привычке вытянуться во фрунт.
Ни слова не говоря, подняв воротник шинели повыше, «Семенов»-«Кесарев»-Думанский устроился позади шофера в ожидавшем его мансуровском авто. Шофер, не оборачиваясь, облегченно выдохнул:
— Наконец-то, ваше благородие, я уж подумал: что не так.
Думанский повелевающее слегка хлопнул его перчаткой по плечу. Авто-карета послушно тронулось, спеша доставить новоявленного «жандармского ротмистра» «на доклад» к Мансурову.
Погода портилась на глазах. Поземка превратилась в настоящую метель, так что даже опытный водитель с трудом разбирал дорогу в снежной круговерти, пристально вглядываясь в залепленное мокрым снегом, запотевающее лобовое стекло:
— Вот вьюга-то разыгралась! Давно уж так не бушевало. И ветер как пробирает — смотрите-ка, какая свистопляска! Словно не пускает нас что-то, ваше благородие.
«Их благородие» и сам видел, даже знал, отчего так неистовствует темная стихия. Даже его мозг, точно снежные хлопья, назойливо пульсируя, облипали памятные пушкинские строчки:
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
Некий потусторонний голос нашептывал их, и Викентию Алексеевичу ото всего этого напора нечисти становилось жутко. Наконец он вспомнил о сокровенном: снял перчатку, нашел на груди под шинелью заветный белый крестик и уже не отпускал его, пока не прибыли на место, а душа, как по молитвеннику, неустанно повторяла: «Яко пленных свободитель, немощствующих врач, царей поборниче Георгие, помози мне с честью одолеть козни лукаваго, разрушить замыслы вражьи, помози вернуть мне имя свое, очистить плоть мою от хищнаго демона, а душе моей неврежденно и неосужденно занять место свое, дабы возвратиться на круги своя!»
IV
В очередную пятницу в новом мансуровском дворце было особенно многолюдно: светский прием должен был смениться важнейшим священнодействием в Высшем Совете посвященных.
— Неужели вы забыли, князь, какое это было невзрачное строение до того, как вы его приобрели? — обращался к фатоватому красавцу с холеным французским бульдогом на руках пожилой господин в сенаторском мундире. — Вот уже сколько лет каждый день езжу мимо него на службу и всегда поражался, что за безликий дом, будто бы и не жилой вовсе! А тут смотрю — буквально на глазах все чудесно изменилось: и фасад заиграл, и подъезд преобразился, и окна-то засияли. Ну словом, стоял себе заурядный дом, каких в Петербурге сотни, а стал подлинно княжеский дворец — c’est magnifique![137]
