Я думал было предложить миссис Браун пожить у меня. Мы работаем вместе, у меня есть свободная комната. Но, видите ли, я слепо, как теленок, стараюсь следовать правилам, о которых понятия не имею. В Мексике под одной крышей могут жить все подряд: и те, у кого душа нараспашку, и те, кто всегда держит камень за пазухой, — все варятся в одном котле. Здесь все иначе. Даже скотина бессловесная все поймет, если ее долго бить по голове! «Эхо» и «Стар уик» принялись бы рыться в нашем грязном белье. Детям бы велели обходить наш дом стороной.
К счастью, переписка под контролем. Миссис Браун договорилась, чтобы корреспонденцию пересылали в пансион миссис Битл — разумеется, пока эту даму не осенит, что конверт, который неизвестно кто лизал, чтобы заклеить, таит угрозу. В доме пусто, как в закусочных, на столе миссис Браун все в том порядке, в котором она оставила: пишущая машинка в чехле, черным нарциссом торчит телефон с висящей раковиной трубки. Если мне захочется общения, я могу почитать письма: ответив на них, миссис Браун отправляет коробки сюда. Письма не перестают меня удивлять; их поток не иссякает. Теперь все девицы умоляют меня: пожалуйста, мистер Шеперд, пусть ваш следующий роман кончится хорошо! Как будто я со своими выдуманными марионетками могу обратить историю вспять. Девушки поставили на темную лошадку. Едва ли разумно ждать от меня счастливого конца.
Мы с вами похожи. Вас ведь тоже просят не рисовать истекающие кровью сердца и кинжалы, чтобы картины выглядели повеселее? Но в Мексике все по-другому. Там все же не возбраняется писать сердца и кинжалы.
Не идут из памяти наши рождественские каникулы, хотя вы правы: вы действительно очень изменились. Похудели, но не как щепка; тут я с вами не соглашусь. Диего идиот, а эта тощая ящерица Мария-Феликс может забраться на дерево и жрать муравьев. И все же, признаться, меня всерьез тревожит ваше здоровье. Сегодня я не ложился еще и потому, что испугался: вдруг я больше никогда не встречу свой день рождения с вами.
Больше всего жалею о взаимных упреках, которые были высказаны, когда мы гостили у вас. Я знаю ваш нрав и понимаю, что это скорее поэзия, чем правда; вам с миссис Браун было уживаться нелегко. Вы обе много для меня значите, а семь кухарок, как известно, устроят пожар на кухне. Мы с миссис Браун давно все забыли и простили. Уверен, что она присоединяется к моим приветам и поздравлениям.
Abrazos Диего, Канделарии, Белен, Кармен Альбе, Перпетуе, Алехандро и всем обитателям вашего дома, в котором у меня больше друзей, чем во всем этом городе, где я теперь живу. Но больше всех вам, mi querida, feliz cumpleaños[209].
Соли.
30 ИЮЛЯ
Не пробило и девяти утра, как позвонила миссис Браун, вне себя от гнева. Пришло второе письмо от этого скорпиона из юридической конторы, Лорена Матуса. Утверждает, будто у него есть компрометирующий меня снимок. Полная ерунда. «Фотография Гаррисона Шеперда с женой на съезде коммунистической партии в 1930 году». Чтобы взглянуть на этот редкий кадр, я должен заплатить ему пятьсот долларов.
Миссис Браун по телефону записала под диктовку ответ. Почему этот снимок — фальшивка. В 1930 году Гаррисону Шеперду было четырнадцать лет, и он ходил в школу для умственно отсталых в Мехико. Его политические взгляды ограничивались собиранием сороконожек в банку, чтобы во время молитв выпустить их под стол сеньоры Бартоломе. С тех пор мистер Шеперд не нашел причин жениться, равно как и тех, кто желал бы ему в этом поспособствовать, хотя в 1930 году наличие супруги немало бы его позабавило. Многие дорого бы заплатили, чтобы на это посмотреть. Подпись: «Искренне ваш, Гаррисон Шеперд». Г. Ш./В. Б.
Свидание
Сколько лет, сколько зим, сказал смазливый негодник, подняв глаза от бокала. Крепкое рукопожатие, отодвинутый стул. Роскошная веранда ресторана в «Гроув-парке»; на покрытых белыми скатертями столах мерцают свечи, но, кроме нас, ни души. Наверно, Том оказался единственным постояльцем.
— Как у твоего босса хватило смелости прислать тебя сюда? Разве на Манхэттене не слыхали о карантине? Или вы там такие шустрые, что никакому микробу за вами не угнаться?
— Нас не запугаешь каким-то полиомиелитом! — ответил он. — Закаляем характер.
— Томми, это не шуточки.
— Какую закажешь отраву? У меня сливянка с содовой. Пусть название тебя не смущает: пойло валит с ног. Здешний бармен знает свое дело.
— Вот и славно. Возьму-ка и я этого сногсшибательного нектара.
Томми жестом подозвал официанта, который все это время вертелся в темноте неподалеку — то переминался у входа в патио, то тайком покуривал у стены. Интересно, научусь ли я, как все люди, не обращать внимания на официантов. Меня все время так и тянет им помочь: сперва принести выпивку, а потом отнести тарелки на кухню.
Тлел кончик сигареты, которой Томми размахивал не переставая.
— Да ладно тебе. ФДР[210]полиомиелит пошел только на пользу. Хромота вызывает сочувствие избирателей. Можно позволить себе быть сентиментальным: всем это только понравится. «Я ненавижу войну, Элеонора ненавидит войну, наша собачка Фала ненавидит войну…»
Принесли напитки, а затем и ужин материализовался из темноты, совсем как Том, ненастоящий, словно картинка на экране кинотеатра. Бессердечие — лишь амплуа, в котором он сейчас выступает, как Херд Хэтфилд в роли Дориана Грея. Томми тоже довелось пережить неприятности. Конгресс поднял на смех выставку современного искусства, которую тот курировал; Томми принял это близко к сердцу. И это, пожалуй, наименьшее из разочарований для парнишки, который отчаянно хочет к кому-нибудь привязаться, но никогда не сможет этого сделать.
Правду о Томми не так-то просто узнать — ту, что прячется под яркой обложкой. В день, когда мы познакомились, сидя в вагоне на ящиках с Роденом, Кадди, услышав фамилию Ривера, раскрыл рот от удивления, а потом отпустил остроумное замечание. Он изучал фрески художника по фотографиям и хотел знать все — как тот смешивает краски и штукатурку? И чем наносит краски Фрида — кистью или ножом? Какие оттенки кладет первыми — теплые или холодные? Действительно ли испытывает ту неземную грусть, которой веет от ее картин? Он так и сказал — «неземную грусть». Когда Томми работал в музее, ему довелось держать в руках две картины Кало.
Когда мы позже в темноте лежали в его номере голыми по пояс и курили сигарету за сигаретой, я никак не мог отделаться от ощущения, что не понимаю, где нахожусь: то ли в академии «Потомак», то ли в квартирке у Льва. Но Тому Кадди там было бы тесно — это человек-оркестр. Он не ждет ответа на свои вопросы, и не так-то легко отгадать, о чем он вообще спрашивает. Кто бы кого поборол на руках, Фрэнки Лейн или Перри Комо? Кристиан Диор совсем спятил или совершил гениальное открытие?
— А что такого сделал Диор?
