Юла снял очки с синими стеклами, и стали видны глаза головокружительной изумрудной зелени.
— Ты хочешь сказать…
— Зеркало — это окно, загляни в туман за ним.
Они достигли самого внутреннего завитка спирали. Чистотец заглянул в последнее зеркало, больше похожее на пленку вспененной ртути, чем на стекло. С мгновение в нем колыхалась тьма, как в пустом аквариуме ночью, но медленно из отсутствия красок сложилась тень, и… Чистотец почувствовал присутствие Кокомо. Она словно бы застыла в медленном, но могучем урагане, в котором кружились, сплетаясь, свет и тьма. И стоило ему увидеть ее, как она изменила облик, ускользая все глубже в вихревую воронку.
— Я ее вижу…
— Но она не здесь, — закончил Юла. — Попытайся поймать ее, и она поблекнет. Она живет глубоко в воронке, и даже я когда отправился туда, растворился в том поле… Она остается недосягаемой.
— Девушка в городе циклонов. Она мне помахала.
— Какой еще «город циклонов»? — недоуменно переспросил Юла, а после пробормотал себе под нос: — Гм… наверно, ты достаточно силен, чтобы воспринимать сущности и воронку напрямую.
— Выходит, Кокомо… твоя сестра?
— Нет! Та женщина, которую ты мельком видел в урагане воронки, та, которую ты называешь Кокомо, лишь проекция моей надежды вернуть назад частицу души сестры. Проблема в том, что моя сестра родилась уже мертвой. Кокомо — плод моей фантазии: такой стала в моем воображении сестра, если бы выросла, а не умерла, чтобы спасти меня.
— Как она тебя спасла?
— Я родился живым. Она — нет.
— Но это же не твоя вина!
— Кто может это знать?
Чистотец собрался уже было отмахнуться от этой дилеммы, но вдруг понял, как глубоко пустила корни эта мысль в самом Юле. Здесь, в сердце Лабиринта, он заглянул вдруг прямо в воронку его души. Чудеса и тяга к запретному знанию родились из бесконечного раскаяния, сожаления об утраченных возможностях и не дающейся в руки надежде.
— Ты видел, что творится в воронке. Ты почерпнул из нее силу. Но тебе выбирать, сольешься ли ты с ней.
— Думаю, ты не оставишь мне выбора, — сказал Чистотец.
— Иначе ты не был бы тем, на чей приход я рассчитывал. Из нас двоих зависимый и уязвимый — я. Какое бы решение ты ни принял, я в твоих руках. Отчасти мне хотелось бы укрепить Каньон и просто раствориться в его реальности. Да, я молодо выгляжу, но я очень стар. Я устал. Если бы ты остался со мной… Иногда мне кажется, что это было бы лучше Преосуществления и Битвы… и пусть внешний мир сам заботится о себе.
— А что с ним может случиться? — спросил Чистотец.
— Честно говоря, не знаю. Возможно, катастрофа начнется прямо здесь. А возможно, без нашего вмешательства какое-то время жизнь будет идти своим чередом. АППАРАТУС почти неподвластен времени. Мы можем состариться и умереть, и наши кости будут лежать рядом с костями других животных, деталями машин…
Чистотец не знал, что сказать. Они вернулись на Срединный путь, к павильону, выходящему на «чертово колесо» из ромбов, и на сей раз Чистотец заметил, что на аттракцион ведет пандус для очень маленьких инвалидных кресел.
— Знаешь, — сказал вдруг Юла, садясь под полосатым тентом кафе, — какова истинная причина того, почему федералы напали на Осанну Освобожденного и его последователей?
— Кажется, должен бы, — ответил Чистотец, — но нет, не знаю.
— Не потому, что они вели уединенный образ жизни, который шел вразрез с истеблишментом или угрожал ему. Даже если они обосновались в Техасе, штате, который подарил нам Джордж Буш. Проблема была в том, что Осанна собирался проповедовать массам. Его секта купила большой автобус и намеревалась путешествовать по Америке, повсюду распространяя свою благую весть. В том, что назвали «Обелисковой проповедью», Осанна призвал свою общину последовать за ним во внешний мир. Он сказал, что легко веровать в стенах монастыря или в крепости, но истинное испытание заключается в том, чтобы выйти с пустыми руками к врагам и безразличным.
— Звучит неплохо, — согласился Чистотец.
— За это его убили, — указал Юла. — За это тебя убили. Твое тело разорвали на части пули большого калибра, а когда тебя не стало, федералы осквернили твой труп.
— И что ты хочешь этим сказать? Лучше прятаться?
— Я хочу сказать лишь, если останешься со мной, не лезь на рожон понапрасну. Чтобы завершить Преосуществление, чтобы пойти на битву… когда я сделаю последний шаг… — Юла словно бы заговаривался. — Мне страшно… А теперь доверять самому себе означает довериться тебе.
Юла сейчас словно бы съежился, казался разбитым, и мысль об инвалидных креслах сбивала Чистотца с толку.
— Расскажи мне про Дастдевил, — попросил он наконец. — Ты построил метеостанцию, турбины от ветряков и флюгеров? Туннели и подземные убежища?
— Туннели я построил там давным-давно, но про ветряки и метеостанцию слышу впервые. Я стараюсь не думать об этом месте. С ним связано слишком много болезненных воспоминаний. Мне казалось, ты понимаешь.
— Ты туда не возвращался? Не был там…
— Конечно, не возвращался! Это было так давно, что я уже и не помню когда. До убийства Осанны, наверное.
— А с тех пор ни разу?
— Ни разу.
«Странно, — подумал Чистотец. — Если это сделал не Юла, то кто?»
— Один последний вопрос.
— Ну, если смогу, то отвечу. Между нами не должно быть тайн… Скоро их все равно не будет, если, конечно, ты согласишься на Преосуществление.
Чистотец достал потускневший шарик из слоновой кости, который носил в кармане с того самого момента, как пришел в себя в автобусе «Грейхаунд».
— Ты знаешь, что это?
Юла покатал его на ладони, а потом повел рукой, как фокусник, и шарик исчез.
Чистотец ахнул. Юла сомкнул пальцы, потом снова разжал кулак, и шарик опять оказался у него на ладони.
— Тебе нужен подробный ответ?
— Да!
— Тогда ответ отрицательный. Я не знаю, что это. Я многого не знаю, вот почему мне многое приходится делать. Я вижу, что он для тебя важен — диспропорционально важен. Наверно, он волшебный.
— Я не понимаю.
— Ты наделил шарик смыслом.
— Ты хочешь сказать, никакого смысла в нем нет?
— Я только сказал, что ты веришь в то, что смысл в нем есть.
— Но ты только что…
— Не мучай себя вопросом, откуда берется смысл. Иначе погрязнешь в вопросах, что есть реальность, а что символ, и за ними потеряется тот факт, что нет ничего могущественнее символа. Этим он и является.
— То есть ничего…
— Научного? А что ты хотел? Экзотической панацеи или миниатюрного устройства антигравитации? Ты все еще мыслишь как Шериф.
