— Вы можете моргнуть? Можете? Доктор, он моргнул? Это он для нас моргнул, да? О, Имре — Хорват-ур, простите, что называю вас Имре. Вы спали так долго…
— Фройляйн, наверное, стоит дать ему прийти в себя постепенно. Мы не хотим шокировать…
— Да, хорошо, но пустите от меня. Хорват-ур, если вы меня слышите, быстро моргните два раза. Вы можете… эй! Так! Вы такой храбрый! Эй, швейцарец, видели? Вы видели? Мне бы вы не поверили, но вы сами видели! Он слышит, и он сказал да. Два миганья — это будет теперь «да», ладно, Имре? А одно — «нет». Пока вы не заговорите, мы будем делать так… О, так много всего рассказать вам, да. Пустите от меня, швейцарец! Ладно,'я уйду, но, Хорват-ур, я вернусь. Сейчас отдыхайте, Имре, и я все вам расскажу, когда вы почувствуете более энергично. Пожалуйста, швейцарец, отстаньте меня.
— Поразительно, я купил эту фиговину неделю назад в Токио, а она уже не подает признаков жизни. Не пишет ни черта. Заплатил пятьсот долларов за золотой корпус с монограммой для этого чертова пера.
— Пожалуйста, возьмите мое.
Стук в дверь, сначала тихий, и сразу — громче.
— Amerikai? Эй! Amerikait Mit csinálnak? Nyissák ki az ajtót!
Топот солдат — Джон выжидает еще секунду, — топот солдат, они знают, что он здесь. Пусть разобьют засов и снесут дверь, пусть штурмуют, несчастные имбецилы, жестокие недоразвитые дети; пусть застрелят меня прямо здесь, такого, я в последний раз упаду обессиленным в ее объятия, на ее тело.
Ощущение прежде неведомое, дрожь сквозь резиновые мускулы. Удивительно, что мысли движутся намного быстрее соответствующих событий. Необычно и волшебно, будто возвращение в себя после невероятно долгого и глубокого сна. Замечателен вид перьев, едущих через лист; они движутся так медленно, что Чарлзу видно, как чернила черными реками обтекают крохотные шарики в кончиках перьев; ему слышен скрип этих шариков, как они прорезают в бумаге каналы, слышен шелест чернил, устремляющихся в эти каналы, и затем потрескивание, когда они застывают. В продолжение одной росписи ему хватает времени подумать о несчастном Марке Пейтоне: не такой уж он (подумать только!) дурак, как выяснилось: есть мгновения, которые значат много, которые стягивают к себе и в себя все три временные зоны — прошлое, настоящее, будущее — и сотворяют из них странные гибриды: будущее прошлое, настоящее будущее, прошлое настоящее. Когда его собственное перо прорезает, наполняет и студит прекрасные линии и размашистые завитки его росчерка, Чарлз знает, что будет чувствовать, вспоминая этот момент через сорок лет, как будет расти его любовь вот к этому мигу. Он наслаждается не только шорохом своего пера, царапающего бумагу в эту секунду, но и тем, как этот звук с каждым проходящим годом становится все прекраснее — так, будто каждый новый отзвук громче прежнего, и, наверное, звенит громче всего в годовщины (12 марта 1992 года; 12 марта 1999 года; 12 марта 2031 года), но столь же громко и в даты, никак не связанные с этой, вызываемый разными мелочами: сломанное золотое перо, человек с основательной бородавкой под носом, галстук как у Невилла (в странном вкусе, как у всех, кажется, бриттов — где он выискал этот узорчик?), металлический одеколон, как у бедняги Кайла Но больше всего здесь настоящего — зрелище вот этой росписи и ее поразительное значение: он продал намного дороже, чем купил. Его алхимия явно удалась. Что такое финансовый гений, как не способность видеть будущее быстрее остальных? Эта подпись — вот сейчас она льется из-под маленького металлического шарика, — доказывает, что он умеет выхватить самую суть возможной сделки, быстрее других оценить ее главную ценность и смешать с новыми актива — ми свои собственные волшебные многоплодные семена. Пейтон был прав, и в этот миг правда: Чарлз искренне завидует ученому в его страстных штудиях (…одно из самых прекрасных свойств игры…). Сердце колотится в ушах, и Чарлз боится, что покраснеет, или захихикает, или еще как-нибудь выдаст себя.
— Ваш коллега очень лояльна к вам, и был с вами в каждый из этих дней теперь уже очень долгое время.
Имре не настолько владеет мышцами, чтобы засмеяться или заплакать, но новость от холодного врача на плохом венгерском — что партнер не покинул его (в том, чем бы ни были эти дни и недели), — проникает сквозь облака его периодического полусознания, и он надеется, что Кристина или врач поскорее приведут Габора к нему. Он понимает, что лежит в больнице, и что очень устал, что у него двигаются глаза, но больше ничего, и что в горле у него катастрофически сухо. Но что Карой не покинул его и бывал здесь каждый день очень долгое время в течение этого… Глаза у него опять закрываются, и врач вытирает лужицу влаги в уголке рта своего пациента.
— Эй, amerikai! Нью-Йорк! Калифорния! Эй, эй! Tor! Porte!
— Да ради Христа, подумай головой!
Ники вылезает, голышом топает через узкий прямоугольник и отодвигает засов на сотрясающейся двери. Столкнувшись с этой лысой наготой, этой самоочевидной презрительной яростью, красный спортивный костюм пятится, неубедительной похотливой ухмылкой защищаясь от картины голого тела, затем поворачивается, угрожая чем-то непостижимо венгерским. Вернувшись, готовая продолжить с того места, на котором ее отвлекли, Ники застает своего партнера в слезах.
— А это что такое? — спрашивает она, все еще злясь на вторжение и теперь ужасаясь такому грубому нарушению правил дома. Но она не жестока; она может заставить себя чуть привалиться к бело желтой известке стены, положить голову всхлипывающего мальчишки к себе на колени, гладить его влажные курчавые волосы и бормотать маленькие стыдные бессмысленности — кажется, людям нравится, чтобы их бормотали в таких случаях, — пусть она и распекает себя за всю ту работу, которую не сделала сегодня.
IX
Март. Серия газетных статей и телевизионных сюжетов, десяток концентрических кругов, расходящихся от эпицентра в Будапеште (Джонова рабочего стола, если быть сейсмически точным) и доносящих дрожь через океаны: Я обещаю, что это моя последняя заметка об этой сделке, но ее повороты и изгибы стоят того, чтобы держать их в поле зрения, пока болтаешь ногами в уютном кресле в фойе отеля «Форум» и раздраженно спрашиваешь безразличную официантку, почему они не в состоянии сварить нормальный кофе. Потому что теперь, с «Медиан», новая Капиталистически-Демократическая Венгрия™ завоевала шумное, грубое расположение настоящей живой транснациональной корпорации, и лучшей аттестации для осиротевшей бывшей красной нации, которая надеется вступить в семью народов, чем холодноглазое благословение людей, чьи деньги для этих народов важны, быть не может.
…Если вы помните наш сюжет несколько месяцев назад — о парне из нашего города, молодом кливлендце далеко в восточной Европе, чьи усердие и решительность…
Наконец в разгар дня окна можно открывать на несколько дюймов. Кристина открывает окно.
— Стоит отпраздновать свежим воздухом, — мягко говорит она — ведь неловким тыканьем пополам с расплескиванием Имре управился с соломинкой: тонкая струйка апельсинового сока пузырится между его губ, и, напившись, он моргает лишь раз, когда она спрашивает, не хочет ли он еще. Не хочет ли он свежего воздуха? Не нужно ли еще подушку? Не хочет ли он послушать цыганскую музыку? У нее по-прежнему не хватает духу рассказать этим мигающим глазам, как дела в издательстве. Она решила, что ему пока не надо себя этим утруждать, но она понимает, что ей просто невыносимо первой сказать ему, или, может, хуже — последней узнать, что он уже давно знает и не потрудился сказать ей, одобрил все это задолго до болезни. И потому ей трудно смотреть на Имре; от кипящего в ней сиропа из вины и ярости у нее тошнота и головокружение. Нельзя ни кричать, ни плакать, и вместо этого Кристина пытается заставить себя наслаждаться ролью этакой профессиональной сиделки — скучающе-бодрый голос, фальшивая улыбка и усталые глаза, — которая позволяет себе раз в день сбегать домой, чтобы принять душ-ванну и переодеться, и в последние дни Кристина с опустошительным огорчением замечает, что ей даже не в радость обычные прелести начала весны. Недавно она заметила, что в Будапешт пришло «нетерпеливое время», как выражалась ее мать: когда дети требуют, чтобы зима наконец прекратилась, и ненавидят затененные участки между домами, где укрывается последний снег, упрямые и жуткие маленькие объедки, точно по форме тени-защитницы.
