духа, он рванулся к предателю и гневно спросил:
— Кого разоблачили? Я тебя знать не знаю. Что ты плетешь?
— Как же? — неуверенно проговорил тот.
— Сволочь ты! Паразит! Наговариваешь на незнакомого человека!
Нестеренко так искренне возмущался, что Брандт поверил ему, подошел к Новикову и дал оплеуху. У того вылетел из рук хлеб, и он заговорил, чуть не плача:
— Ну, я не знаю... Не знаю.
Ивана Николаевича повели вниз. В коридоре он столкнулся с Борисовым, которого только вывели из следственной комнаты. Переводчик, показывая на Нестеренко, спросил Алексея Ивановича:
— Этого знаешь?
— Нет,— резко ответил подпольщик и отвернулся.
Нестеренко приказали следовать за солдатом. Привели в подвальную комнату. В ней ничего не было, кроме веревки, перекинутой через крючок в потолке. Следователь взмахнул рукой, солдаты набросились на Ивана Николаевича, свалили на пол, скрутили руки и ноги и привязали веревку. Брандт схватился за второй конец и стал тянуть веревку. У Нестеренко потемнело в глазах. Переводчик с размаху ударил его ногой в поясницу. Адская боль пронизала позвоночник. Как сквозь вату, подпольщик услыхал:
— Будешь висеть тридцать минут... Признавайся — ты партизан?
Нестеренко молчал. Вскоре он потерял сознание и пришел в себя только в тюрьме.
В тот же день в камеру, где сидели Борисов, Чибисов, Беленко и их товарищи, привели Новикова. Осунувшийся, как затравленный зверь, он забился в угол. На предателя бросился Алексей Иванович. Схватил за горло и стал душить. Друзья еле оттащили его:
— Из-за идиота раньше времени укоротят жизнь.
Утром отошедший от гнева Борисов кинул Новикову хлеба. —На, жри,— сказал он.— Хотя ты и сволочь.
Новикову никто не приносил передач — ни свои, ни немцы.
На следующие сутки стали брать на расстрел. Людей везли к Первому пруду, где стоял разрушенный кирпичный завод. Сначала отправили семерых женщин. Среди них оказалась Лида Матвиенко. Руки у всех скручены проволокой. Вызывали по одному и ставили к стене. Здесь же присутствовал Потёмин.
Назвали фамилию Матвиенко. Лида вышла из машины. Немец переспросил имя. Оказалось, привезли другого человека.
— Не все ли равно,— сказал Потёмин.
Но следователь запротестовал и велел отправить Лиду обратно в машину. Остальных расстреляли.
Первого сентября всех арестованных по одному водили подписывать протоколы допроса, напечатанные на немецком языке. Одним подсовывали шесть экземпляров, другим — три.
На подпись вызвали Оленчука. Он попросил перевести протокол. Немец накинулся на него с кулаками.
Беленко подписал три экземпляра. Опасаясь, что его начнут бить, он отошел к двери и спросил:
— Пан, я капут?
— Беленко никс капут,— ответил немец.
В камере Костя сказал об этом Борисову. Когда стемнело, тот взял Беленко за руку и потащил за собой под нары, в дальний угол.
— Тебя, Костя, не расстреляют,— зашептал Алексей Иванович.—Запомни: Новиков предатель. Где бы ты ни был, сообщи нашим органам, что Шведов тоже предатель, но он находится на воле. Выдает, а Новиков опознает. Шведов — руководитель отряда. Был арестован и якобы бежал, а на руках следы наручников. Но это инсценировка... Мария — его жена. Она и Новиков сидят в залоге за Шведова. Если он выдаст партизан, то их освободят.
Беленко хотел спросить, откуда ему это известно, но Борисов закрыл ему рот рукой.
— Не перебивай... У Новикова была отдельная камера. Ему давали хорошую еду и сигареты... Запомни, что я тебе сказал
Костя промолчал: он еще не был уверен, что останется в живых. До рассуждений ли ему о каком-то Шведове, которого он не знал! Он знал человека по имени Саша, встречался с ним и разговаривал. Борисов не ска-зал ему, что Шведов и Саша одно и то же лицо, иначе Беленко возразил бы ему. Возня вокруг Костиного имени и неуверенность Новикова на очной ставке подтверждают, что предатель — Новиков.
Костя сидел, подогнув ноги к подбородку. На черной стене камеры стала проявляться решетка окна.
Алексей Иванович влез на подоконник. То ли надеялся в последний раз увидеть кого-нибудь из своих близких, то ли хотел разглядеть кусочек чистого неба над родным городом.
— Слезь,— попросил Качура.— Сейчас начнут стрелять.
Внизу ходили автоматчики. Заметив фигуру арестованного в окне, они открывали огонь.
— Какая разница, часом позже или часом раньше,— ответил Борисов.
По коридору забегали немцы и полицаи. Кричали в камеры:
— Готовсь! Выходи с вещами!
Под ударами прикладов затухали последние слова уводимых на расстрел:
— Прощайте, товарищи!
— Держись, братва...
В комнате, где подписывали протоколы допроса, мужчин раздели догола, вывели во двор и затолкали в машину, крытую брезентом.
Подпольщиков повезли к разрушенному кирпичному заводу. Огромная четырехугольная труба над прудом гулко отозвалась на треск автоматов...
Далеко на востоке заалели облака, может, от солнца, а может, от зарева боя, который все ближе и ближе подходил к Сталине
Развалины старого кирпичного завода и притихший пруд слышали последние слова патриотов. Но камни не смогут воспроизвести их ни час, ни месяц, ни двадцать лет спустя. И только вода будет нашептывать берегу о чем-то тревожном и вечном...
Через два дня гитлеровцы вывезли из города более полутора тысяч арестованных коммунистов, комсомольцев и подпольщиков. В Житомире Мария Шведова, Татьяна Брущенко, Тамара Рюмшина и Андрей Шекера с помощью местных жителей бежали. Шведова и Рюмшина стали бойцами партизанского соединения Ковпака...
4
Михаил Тихонов перед сном сказал брату Григорию:
— На Птичьем поселке уже несколько дней пьянствуют немцы. Их машина стоит во дворе, охраны нету.
Тихонов проверил сообщение брата: машина крытая, в кузове канистры. Если угнать, можно осуществить давнюю мечту: посадить в нее группу подпольщиков и помотаться по немецким тылам.
Он уговорил соседа-шофера увести машину. Оделся в немецкий китель и пилотку, в карман положил пистолет. В полдень заглянули в окна дома, где остановились немцы. На полу спали пьяные солдаты. На столе — недопитые бутылки и тарелки с закуской.
