рядом с твоей идёт.
* * *
Невысокий, узкоплечий мужчина ждал в слабоосвещенной клети, мерно перекатываясь с носка на пятку. Вперед — назад. Бронзовые бляшки на его шелковом халате и остроконечной шапке мерно позвякивали в такт движению. Сабля била о бедро. Руки покоились на груди, и только бесшумный перестук пальцев по локтю выдавал напряжение гостя.
Вот дверь отворилась, и в клеть вошла красивая, черноглазая молодуха.
— Ты долго ходила, сестра, — вместо приветствия бросил мужчина.
— Не так важно, сколько длится поход, как то, какую добычу он принёс, — усмехнулась в ответ хозяйка, потом развязала шелковый мешочек и достала из него золотые рясны. Гость взял украшения, рассмотрел, взвесил на руке, а после спрятал в поясной кошель.
— Правильно ли я тебя понял, сестра?
— О да, — черные глаза женщины блеснули в темноте. — Пришло время охоты на пардуса.
Praeteritum XXIV
Они же злочестивии боляре даша им суды на реце, — бяше бо под градом тем река, глаголемая Ока. Они же пловуще по реце в судех.
«Повесть о Петре и Февронии Муромских»
Ладья мерно покачивалась на черных водах Оки. Солнце еще не встало, и на реке в предрассветный час было зябко. Тяжелые тучи цеплялись о мачту. Парус ещё не выставили. Гребцы, наглухо застегнув свиты и натянув валяные шапки до самых бровей, рассаживались по банкам, ставили вёсла в уключины, упирались ногами в палубу. Дружный взмах, и первый из трёх ушкуев[73] отчалил от берега. Где-то заржали кони. Пасмурным июньским утром княжескую чету и часть дружины провожал лишь Жирослав.
— Я останусь в городе, — сказал боярский сын, помогая грузить сундук с казной.
— Желаешь от Муромского пирога? — скривился Давид.
— Хочу успеть сохранить своё добро, когда батюшку вздёрнут на помосте, — глаза Жирослава опасно блеснули, — не люблю отдавать другим то, что по праву моё.
Давид кивнул. Он тоже не любил. Вся его сущность протестовала, скручивала нутро от одной только мысли оставить Муром. Как отдать свой любимый город на растерзание алчным волкам? Но дело в том, что Фрося тоже была своя. Родная, любимая. Часть себя самого. Когда он впервые понял это? Кто ж теперь скажет? Может, в первую встречу, когда бересту с пола поднимал, а может, когда клятвы приносил и понимал, что непустые слова говорит. Но сильнее всего — в монастыре, когда ларец прятали: Давид всем своим естеством понял, что не хочет, чтобы Ефросинья возвращалась в своё время. Не на его веку. Да, он смог бы принять её выбор и перенести расставание, смог бы жить один или жениться повторно. Всё это — да, но он не хотел этого. Напротив, ему хотелось засыпать и просыпаться рядом, чувствовать тепло рук, ловить мягкий взгляд и мимолетную улыбку. Слушать, спорить, злиться, договариваться. Радоваться каждой минуте. Хотелось, чтоб рядом был тот, к кому испытываешь эмоции, а не одну страсть. И ради всего этого он готов был временно оставить город. Ладьи доплывут до первого поселения, потом он напишет письмо Всеволоду и отправит гонца. К сожалению, не все вести можно доверить глагольным столбам. Друг не откажет в помощи, приютит и поможет с войском. И он, Давид, князь Муромский, возьмет собственный город мечом. Войдет в него по праву сильного. Высокая цена. Но он готов её платить.
Из тяжелых мыслей его вывело нежное прикосновение супруги. Её чуткие пальцы едва ощутимо огладили щеку. Давид накрыл тонкую руку своей грубой, шершавой рукой, прильнул к прохладной ладони щекой. Хотелось обнять, защитить от сырости и ветра, от суровых взглядов, от грязи этого мира. Он дернулся, смял, схватил, прижал к себе, всё ещё не веря, что эта странная женщина сделала свой выбор.
— Задушишь, — сдавленно ухнула Фрося. Пришлось немного ослабить хватку. — Давид, пожалуйста, не сокрушайся, — тихо продолжила она, греясь в объятьях. — Ты вернешь город. Обязательно вернешь. Я ведь знаю, что…
Договорить ей князь не позволил, стёр всё несказанное поцелуем.
— Голубка моя. Меня печалит не оставленный Муромский стол, хотя сердце кровью обливается, как представлю, во что превратят город эти тати. Меня тяготит мысль, что супруга моя вынуждена плыть в ладье, подставляя свое белое лицо всем ветрам, меня злит, что горстка старых псов настолько разжирела от вседозволенности, что не чтит ни законов людских, ни слова Божьего. Мне горько потому, что эта распря ляжет тяжким бременем на плечи люда Муромского. Мне досадно, что теперь придётся проситься на постой к князю Владимирскому, словно сиротам безродным, и брать у него войска в помощь. А казна, которая необходима для защиты и укрепления города, пойдет на его взятие. Но всё это пусть не тревожит тебя, супруга моя. На привалах тебе будут ставить теплый шатёр и кровать с периной, кормить горячими похлебками и хлебом белым, а воины по двое будут охранять тебя.
— Нет, — спокойно ответила Фрося, в который раз переча своему супругу. — Ветра́ меня не страшат, лишь бы они были попутные. Спать отдельно в поставленном для меня шатре, если в нем не будет тебя, я не намерена. И каша из общего котла ничем не хуже похлебок.
Давид хотел возразить, но она невесомо прикоснулась своими пальцами к его губам.
— Ты сейчас здесь из-за меня. Ты принял решение и отвечаешь за него. Но и я здесь сейчас из-за тебя, я приняла решение и тоже отвечаю за него. Это странно, но мы выбрали друг друга, а не весь мир. И теперь мы в одной лодке в прямом и переносном смысле. Не отделяй меня от себя, позволь являться для тебя опорой, которой ты служишь мне.
Давид на это лишь головой покачал, касаясь своим лбом лба супруги. «Что ж, — решил он, — Господи, воля твоя. Пусть у этой женщины хватил сил стоять рядом. Ведь ума и твёрдости у неё достаточно».
Когда ладьи отошли от берега и вышли на середину реки, дружина поставила паруса. Солнце так и не вышло, и Фрося зябко куталась в шерстяной плащ. Ночь выдалась бессонной, и спать хотелось неимоверно. Страшно подумать, сколько всего они управили за последние несколько часов.
По дороге до Мурома мужчины успели обсудить дальнейшие планы. Куда и на чём отправятся, как и кому скажут, где возьмут продовольствие, и остальные частности. Фрося не встревала, задремав подле мужа. Давид усадил ее боком в седло, и лошади шли шагом, мерно постукивая копытами по мягкой земле. На въезде в город их встретили два всадника. Поравнялись. Из вечерних сумерек вынырнули знакомые лица.
— Нам
