Вскоре Ричи извинился и исчез в толпе. Гай, чувствуя себя все хуже, решил уйти. Элеонора предпочла остаться на вечеринке, заверив его, что друзья подбросят ее домой.
Шел дождь, и в темноте мокрая дорога блестела, как листья солодки. Гай ехал по лондонским улицам, а в памяти постоянно всплывали обрывки разговора с Джеймсом Ричи. «Там так нужны врачи, доктор Невилл… очень нужны».
Занятый мыслями об Африке, Гай едва успел заметить велосипедиста, который неожиданно, без предупреждающих огней, появился с боковой улицы. Фургон, который ехал впереди машины Гая, резко затормозил, пытаясь избежать столкновения. Раздался визг колес, лязг металла, звон разбитого стекла. Фургон развернуло поперек дороги. Гай крутанул рулевое колесо и нажал на тормоз. Колеса «ровера» въехали на бордюрный камень, и Гай стукнулся лбом о рулевую колонку.
Через несколько мгновений, придя в себя, он распахнул дверцу машины и побежал вперед. На мостовой неподвижно лежала девушка-велосипедистка. В свете уличного фонаря Гай разглядел водителя фургона, в неловкой позе прижавшегося к ветровому стеклу.
Собралась небольшая группа зевак. Гай бросил ключи от своей машины стоящему рядом парню.
— В багажнике моего «ровера» есть черная сумка. Принесите ее мне, хорошо?
Попросив женщину в цветастом стеганом халате, видимо, живущую рядом, вызвать по телефону «скорую помощь», он опустился на колени рядом с пострадавшей.
Хотя в последние годы Гаю не приходилось сталкиваться с несчастными случаями, он мгновенно вспомнил все, что следует делать для оказания первой помощи. Проверить, может ли пациент дышать. Остановить артериальное кровотечение. Стараться не двигать голову и шею на случай перелома позвоночника. Забыв о дожде и холоде, он начал быстро и внимательно осматривать девушку. На руке выше локтя была глубокая рана. По-видимому, были сломаны два ребра, их обломки могли повредить легкие. Накладывая жгут, Гай отправил одного из зевак посмотреть, в каком состоянии находится водитель фургона. Выкрикивая вопросы, он понял, что происходящее напоминает ему войну, ночные бомбежки. Тогда он работал в постоянном напряжении, подвергался опасности, но, видит Бог, он знал, что делает нужное дело. Он жил.
Замелькали огни, завыли сирены: прибыла «скорая помощь». Девушку и водителя фургона погрузили на носилки. Один из санитаров спросил Гая, не перевязать ли ему рану на лбу. Гай провел рукой над бровью — след от удара о рулевую колонку слегка кровоточил. До этого момента он не осознавал, что ранен.
— Я сам разберусь, — сказал он и пошел к своей машине.
«Скорая помощь» уехала, и улица опустела. Некоторое время Гай сидел неподвижно, лишенный сил. Снова разболелась голова. Но он все еще был под впечатлением тех чувств, которые испытал, склонившись под дождем над пострадавшей девушкой. Как давно он не попадал в ситуации, когда требовалось полное напряжение мысли, когда нужно было применить все свои умения, забыть о себе ради больного! Голова кружилась от приятного возбуждения. Наконец Гай все же повернул ключ зажигания и поехал на Холланд-сквер.
Оливер еще в первый день своих пасхальных каникул обратил внимание на беспорядок в доме. До полного хаоса было, конечно, далеко, но во всем чувствовалась какая-то неряшливость. На лестнице катались шарики пыли, то и дело заканчивались запасы предметов первой необходимости, вроде туалетной бумаги, зубной пасты и чая. Рубашка, положенная в корзину для стирки, могла проваляться там неделю. Все это смутно раздражало Оливера. Раньше ничего подобного не случалось: несмотря на удушающую атмосферу Холланд-сквер, домашнее хозяйство было в полном порядке.
Дни перетекали один в другой, бесформенные, ничем не запоминающиеся. Оливер вставал поздно, забывал поесть, плохо спал. Но никто не замечал этого. Отец работал с утра до вечера, мать, по-видимому, была поглощена какой-то благотворительной деятельностью. Увидев в зеркале свой небритый подбородок и серые тени под глазами, Оливер решил взять себя в руки. Он попытался позаниматься, но заснул от скуки, уткнувшись лицом в учебник на странице, где была изображена селезенка. Тогда он предложил матери помощь в ее благотворительных делах, но она, к его сильному удивлению, ответила отказом. Ничего не оставалось делать, как заняться бумажной работой отца. Тот был доволен; Оливеру работа в приемной не нравилась, но даже это было лучше, чем полное отупение, которое постепенно становилось привычным.
В пасхальный понедельник они с трудом справились с плотным обедом: суп, жареная курица, торт с патокой, сыр и печенье. После обеда Гай уехал в клуб, а Элеонора сказала, что идет на собрание. Оливер, чувствуя, что переел, отправился погулять, но вскоре ему надоело бесцельно бродить по улицам, и он вернулся домой. Открывая дверь черного хода, он услышал голос Элеоноры.
— … это тянется так давно. Сколько еще нам притворяться?
Оливер хотел было окликнуть мать, но что-то его остановило.
Он замер на ступеньках лестницы и прислушался.
— …ну что ты, дорогой. Ты же знаешь, что это невозможно.
Тон ее голоса не соответствовал словам: он был ласковым, воркующим. Иногда она так разговаривала с Оливером, когда они ходили куда-то вдвоем, без отца.
— Дорогой, как тебе не стыдно. Не смей так говорить!
Послышался серебристый смех. Оливер сел. Сердце билось слишком быстро. Он приложил ладонь к грудной клетке и попытался вспомнить, возможна ли смерть от коронарной недостаточности в девятнадцать лет. Услышав глухое звяканье, он понял, что Элеонора положила трубку, и опрометью бросился вниз по ступенькам, через кухню, на улицу.
Он шел быстро. Миновал Британский музей, пересек Оксфорд-стрит, прошел по Шефтсбери-авеню, вдоль Чаринг-Кросс-роуд. Все это время он думал о том, что мать называла своего собеседника «дорогой». Она разговаривала с мужчиной.
У нее есть любовник, догадался он, и, повернув на Сент-Мартинс-лейн, оказался в толпе людей, направлявшихся к Трафальгарской площади. «У моей матери есть любовник». Эта мысль, прокрученная в голове еще пару раз, не стала от этого более приятной. Было очевидно, что Элеонора говорила не с отцом. Оливер никогда не слышал, чтобы она называла отца «дорогим».
Поначалу он никак не мог понять, почему на Трафальгарской площади так много народу — целое море людей, окружившее фигуры львов и выплеснувшееся даже на ступеньки Национальной галереи, — но затем вспомнил про Олдермастонский марш. Оливер увидел транспаранты и плакаты со знакомыми круглыми символами и вспомнил, как рисовал эти самые символы на вымощенной каменными плитами террасе в Комптон-Девероле.
Он позволил толпе увлечь себя. Внутри этого огромного множества людей не надо было думать, формировать убеждения, принимать решения. Он двигался по воле толпы. Рев одобрения, сопровождавший речи ораторов, наполнял голову Оливера, временно вытеснив все прочие мысли. Он начал искать глазами Элизабет. Он понимал, что это смешно и бесполезно, но ему надо было чем-то заняться. Он искал ее методично, мысленно разделив площадь на части. Каждая темноволосая девушка в спортивной куртке привлекала его внимание. Таких девушек было слишком много, поэтому Оливер, вспомнив Комптон-Деверол, сосредоточился на тех, что держали транспаранты. Элизабет пришлось нести эту чертову штуку всю дорогу от Олдермастона до Лондона — сорок пять изнурительных миль. «Какое упорство и целеустремленность! Качества, которых мне так не хватает», — подумал Оливер.
