В феврале 1797 года состоялся наконец суд, который приговорил Видока к восьми годам каторги. В кандалах, он был отправлен с очередным конвоем в Брест. И конечно, сразу же стал помышлять о новом побеге.
Читая у Видока о веренице его побегов, сегодня дивишься не только его смелости и находчивости, но порою и ротозейству тюремщиков. В нашем XX веке мы хоть это твердо знаем: тюрьма есть тюрьма и убежать оттуда почти невозможно. Но все же и в те времена побег из тюрьмы был делом непростым и, наверное, не столь уж часто удавался, иначе не принято было бы по каждому такому случаю палить из пушки.
Из Бреста Видоку удалось бежать лишь со второй попытки. Работая в порту, он сбросил заранее перепиленные кандалы, незаметно вошел в воду и, ныряя и лавируя между стоявшими у причала судами, вплавь добрался до безопасного места. Когда грянул пушечный выстрел, он был уже далеко.
В лесах Вандеи Видок вступил в банду шуанов, одну из последних; потом помог прасолу, тоже шуану, в перегоне скота до Парижа. Из Парижа стал пробираться на родину, в Аррас, а оттуда — в Голландию. Весь этот долгий маршрут перемежается всякого рода рискованными приключениями. Внешний рисунок жизни Видока настолько затейлив, что приходится ограничиваться монтажом отдельных его кусков, чтобы составилось хотя бы самое общее впечатление от этой калейдоскопической авантюры.
Вот он идет пешком в Голландию в платье… монахини-бенедиктинки, ночуя в обителях, а днем торгуя по дороге святыми мощами. И почти у самой голландской границы, в окрестностях Лилля, ему приходится уносить ноги от расквартированных здесь солдат, позарившихся на плечистую "сестру Франсуазу".
В Роттердаме Видок попал в руки вербовщика, дал себя напоить вином и очнулся уже на голландском корабле, на всех парусах уходившем в открытое море. Спустя несколько дней он подговорил матросов, поднял мятеж и на время овладел кораблем. Сдался адмиралу, за неповиновение едва не поплатился жизнью, но потом был прощен, оставлен на бриге и произведен в бомбардиры. Бежал с корабля от прибывших туда французских агентов, охотившихся за дезертирами. Укрылся на корвете французского же корсара. Плавал на нем в продолжение полугода, дважды участвовал в абордажных боях. Но, сойдя однажды на берег в Остенде, был схвачен жандармами и препровожден во Францию, в Дуэ.
Опять долгая дорога под кандальный звон — в парижскую тюрьму Бисетр, а оттуда в Тулон, на плавучую каторгу. Видоку продлили срок заключения и поместили его вместе с самыми опасными преступниками в особо тяжелые условия, исключившие возможность побега. Но и тут он лишь ненадолго пал духом.
Войдя в доверие к начальству, Видок достиг того, что его перевели в другую группу заключенных, с более сносным режимом. И принялся подготавливать очередной побег, запасшись париком и матросской одеждой, которые он утаивал в матраце. Ему удалось спрятаться на одном из фрегатов как раз перед тем, как отремонтированное судно, покинув плавучие доки, направилось в порт. На берег Видок сошел матросской походкой, для вящего правдоподобия захватив весло. Сделано было еще только полдела, так как Тулон был военной крепостью и оттуда выпускали не иначе как по специальным удостоверениям. Но Видок нашелся: присоединился незаметно к похоронной процессии, с ней вместе вышел за городские ворота, пустил слезу над чужой могилой и только после этого исчез в кладбищенских зарослях. "Мой самый красивый побег", — скажет он в "Мемуарах". Опять мельтешат дороги, города, занятия. В Дуэ Видок проживает в качестве "военнопленного австрийца", оставшегося на поселение во Франции (на протяжении нескольких месяцев ни разу не изменив, даже в общении с сожительницей, "своему" австрийскому акценту). В Булони с чужими документами поступает на службу в береговую артиллерию, но… до очередного ареста. Трижды его вновь сажают в тюрьму (не сумев установить его личность), и трижды он бежит оттуда (в Сен-Дени — спустившись ночью из тюремного окна с помощью связанных одеял, в Дуэ — выпрыгнув в реку с головокружительной высоты).
В Париже он оседает на более продолжительный срок, ведет "честную жизнь" (опять-таки с чужим паспортом), торгуя мануфактурой. Здесь Видока находят его дружки по каторге и, шокированные его добропорядочностью — так он сам об этом впоследствии рассказал, — начинают систематически его шантажировать, вымогают у него деньги, предлагают скупать краденое. Одного из шантажистов Видок выдает полиции. Тот в свою очередь выдает Видока. Полиция устраивает настоящую охоту за вечно ускользающим каторжанином, настигает его и бросает в Бисетр.
"Я рожден был для того, чтобы прославиться на поле битвы, — повторял Видок в старости. — Но когда я взялся за ум, передо мною только и были, что тюрьма, карцер, каторга". Какой же выход может быть найден из этого порочного круга? Сидя в Бисетре, Видок имел время тщательно обдумать свое положение. И нашел, наконец, единственный, как он посчитал, правильный "ход". Обратившись письменно к префекту парижской полиции, он ему предложил следующую сделку: если его, Видока, выпустят из тюрьмы и предоставят ему свободу рук, то он поведет борьбу с преступностью более эффективными способами, чем те, которыми пользуются в настоящем.
Предложение было принято. Весной 1811 года, через 15 лет после первого ареста, Видок был освобожден, правда, условно. Год его проверяли. Весной следующего, 1812-го, пришла "помиловка", а летом он был сделан шефом вновь созданной секретной уголовной полиции — Сюртэ.
Так началась вторая половина его жизни, разительно отличная от первой.
***
Преимущественной ареной деятельности Сюртэ был город Париж и его окрестности. Тогда это был хаотичный и вместе с тем живописный город, знакомый по картинам Коро и Девериа, с узкими, кривыми и горбатыми улицами, обстроенными высокими, по большей части пяти-, семиэтажными домами, с многочисленными тупиками, с разбросанными там и сям старинными монастырями и аббатствами, огражденными высокими стенами, с заброшенными садами; город, в котором по утрам еще пели петухи, а дни оглашались традиционными "криками Парижа" уличных разносчиков, наполненный всевозможными ароматами, а подчас и зловонием. Расположенный в центре остров Сите еще сохранил неприкосновенным свое средневековое обличье. Сейчас этот остров, где одиноко возвышается громада Нотр-Дам, кажется сравнительно небольшим именно потому, что на нем много свободного пространства: широкие набережные и площади. Но до середины XIX в., когда префект Осман подверг Сите решительной реконструкции (чересчур решительной, уничтожив при этом ценнейшие памятники не только средневековья, но даже
