Капитан кивнул с неподвижным, стеклянным взглядом:
— Нелегко возвращаться с войны…
Рядом с медицинским заключением лежал желтый конверт. Я смотрела на него уже несколько минут. Это было самым ужасным, самым трудным: Джулиано отложил его в сторону, но пришло время открывать. В нем лежали фотографии тела.
Джулиано разрезал конверт ножом, он был плотный, из толстой бумаги — сразу видно старорежимную югославскую бюрократию. Торопливо перебрал снимки.
Я пристально вглядывалась в его лицо, пытаясь что-то по нему прочесть… целовала душистую головку ребенка, ждала чуда… вдруг мертвое тело, несмотря на документы, детальные описания одежды, серебряного кольца на пальце, окажется не Диего.
Капитан, должно быть, привык видеть фотографии трупов, выражение его лица не изменилось. Он сочувственно взглянул на меня:
— Вам достаточно посмотреть одну, это необходимо… вы должны подписать бумаги.
Я смотрела на снимки мертвого фотографа, они мирно проплывали передо мной, точно лодки по реке.
— Да, это он.
Убирая фотографии обратно в конверт, капитан сказал:
— Похож на Че Гевару.
Это правда, он был очень красивым покойником. Бледное лицо, поглощенное тенями, в котором все же чувствовались напряжение души, страсть к жизни.
Дни проходили за днями, и я обнаружила, что было намного легче вывезти новорожденного из Сараева, чем из Дубровника доставить на родину тело. И вот гроб прибыл.
В солнечный день, в полной тишине отражающей небо водной глади, чуть волнующейся на горизонте, военный самолет вонзил шасси в размягчившийся асфальт взлетной полосы. Капитан в безупречном мундире, чеканя шаг, пошел к самолету. Несколько мгновений за гранью реальности, как во время родовых схваток, прежде чем дверь люка открылась и из железного брюха показался гроб.
Я вспотела, блузка прилипла к телу, как мокрый купальник.
Несколько лет спустя, когда Джулиано попросит моей руки, я вспомню то утро, тело Диего в ящике и капитана, ждущего под раскаленным, колышущимся небом. Одна судьба уходила, другая — входила.
Весь день я провела у гроба, который поместили в небольшую комнату. На меня навалились проблемы, потому что похороны были назначены на следующее утро, а работники аэропорта не собирались держать у себя гроб. Диего не герой войны и с войной никак не связан. Неизвестный фотограф упал со скалы, обколовшись героином. Капитан бесстрастно взирал на мою неорганизованность, которая его уже не удивляла. Подразумевалось, что на итальянской земле заниматься гробом должна была я. Но я об этом как-то не подумала. Стояла в хлопковой панаме на голове и пропотевшей блузке, как потерявшаяся туристка. Начались телефонные звонки в ту и другую сторону, переговоры.
В конце концов четыре призывника подняли гроб и перенесли его в небольшую проветриваемую комнатку, какие обычно сдают на море. Дверь с зеленоватой створкой я попросила оставить открытой. Комната выходила на подсобные помещения аэропорта, мне были видны металлический ангар и колючая проволока ограждения.
Я просидела там до самого заката.
В наполненной тенями, отдаленно расположенной комнате все сделано из дерева, везде одно дерево. Я постоянно отвлекалась, смотрела на улицу, на свет, как беспокойная муха. Смотрела на тростник, выросший по краям взлетной полосы, взломав асфальт. Стараясь сосредоточиться, как в детстве во время причастия, когда, несмотря на все усилия, не могла сконцентрироваться, витала в облаках, думая о своем. Просто ждала, когда пройдет время. Меня охватило легкое беспокойство: так, отправляясь в путешествие, вечно думаешь, не забыл ли чего-нибудь. Начинаешь вспоминать, проверяешь вещи, шаришь по карманам, залезаешь в сумку, но не можешь понять, что именно осталось дома.
А потом произошло два события.
Первое: Диего пришел поговорить со мной. Солнце садилось, приближалось наше любимое время суток, когда мы открывали бутылочку вина и болтали, поэтому меня не удивило, что он решил прийти ко мне именно сейчас. Он появился не из гроба. Вошел с улицы, наклонившись, чтобы не удариться о косяк двери.
— Привет, малышка.
Он пришел посидеть со мной, как в те времена, когда мы вместе ждали в клиниках результатов анализов. С гладким лицом, сбрив бороду, которую отрастил в Сараеве, в старой белой рубашке с воротничком стойкой и туго накрахмаленной грудью, в штанах с кучей карманов. Только что принял душ, от влажных волос пахло шампунем.
Я спросила, мучился ли он.
Он улыбнулся, покачал головой. Немного.
Я спросила:
— Что такое смерть, Диего?
Он ответил без раздумий:
— Река, текущая к истокам.
Гроб стоял между нами, Диего положил на него ноги. Казалось, мы сидели на поминках человека, умершего много лет назад, возможно его отца. Диего играл на гитаре, я смотрела на истрепанные подметки его сапог, видавших виды. За ангаром стоял маленький военный вертолет.
— Тебе хотелось бы улететь, милый?
Он долго смотрел на меня влажными и какими-то старческими глазами. Глазами, в которых чувствовались сила жизни и одновременно хрупкость неба.
— Нет, мне хотелось бы остаться.
Только сейчас он спросил меня о ребенке.
Я рассказала, что утром, пока я меняла подгузник, Пьетро пустил струю прямо мне в лицо.
Он засмеялся, сказал, что тоже писал в лицо маме, что так делают все мальчишки. Поднес ладонь к лицу, растопырил пальцы и сидел так, за этой решеткой.
Уходя, оставил на гробе катушку с фотопленкой.
Второе: я и в самом деле нашла пленку, без катушки, скрученную. Она валялась на полу, рядом с дверью: кто-то, наверное, не знал, как ее вытащить, испортил и выбросил. Я положила в карман ту засвеченную пленку. И сразу почувствовала себя лучше, точно именно это я целый день искала и не находила. Я вышла из комнаты.
На следующий день на похоронах было очень много молодых лиц, пришли ребята из фотостудии. У Виолы отросли волосы, она победила рак, но не может уследить за маленьким афганцем, тот вырывается, делает несколько шагов к гробу. Священник, папин школьный товарищ, плотного сложения мужчина, начинает монотонно бубнить. Каждый раз, когда произносит: «Диего», я вздрагиваю. «Зачем он зовет его?» — думаю.
Какой-то худой тип, ростом чуть выше ребенка, подходит ко мне:
— Ты его жена?
Открытые гласные, согласные размываются, словно прибрежный песок, сильный генуэзский акцент, как у Диего.
— Я — Пино.
Крепко обнимает меня.
Лицо боксера, черные очки; с волосами, смазанными гелем, он похож на жука.
Я видела его на фотографиях много раз, он был главарем ультрас. Не могу поверить, что он такой маленький, на фотографиях Диего он казался гигантом.
