Фафхрду казалось – по крайней мере в те минуты, – что это самый жестокий, безнадежный и, главное, изнурительный поединок из всех, в которых он участвовал, поэтому он почувствовал обиду и раздражение, когда Мышелов снова уселся, пошатываясь, в своем гробу, облокотился о стенку, обитую черным атласом, положил подбородок на кулак и принялся посылать сражающимся улыбки от уха до уха, время от времени разражаясь диким хохотом и выкрикивая всякую возмутительную чушь вроде: «А ты его секретным выпадом с двумя с половиной оборотами, Фафхрд!», или: «Прыгай в печь! Это будет шедевр тактики!», или, уже обращаясь к статуе: «Не забудь подмести у него под ногами, мошенник!»
Отступая назад во время одной из внезапных атак Фафхрда, статуя опрокинула столик с остатками трапезы Мышелова – очевидно, затылком она не видела, – и черные объедки, белые черепки и осколки хрусталя рассыпались по полу.
Мышелов перегнулся через стенку гроба и, игриво погрозив пальцем, воскликнул:
– Это придется подмести!
И тут же оглушительно расхохотался.
Отступая в очередной раз, статуя натолкнулась спиной на гроб. Мышелов лишь дружески похлопал демоническую фигуру по плечу и заметил:
– Ну-ка наддай, паяц! Вымети его метлой!
Но, пожалуй, самым неприятным был момент, когда во время краткой передышки, пока противники, тяжело дыша, мутными глазами смотрели друг на друга, Мышелов кокетливо помахал рукой ближайшему пауку, повторил свое бессмысленное «Улю-лю!», после чего проговорил:
– Увидимся после цирка, дорогая.
Отчаянно и устало парируя пятнадцатый, а может, и пятидесятый удар в голову, Фафхрд с горечью подумал: «Вот и пытайся спасти таких бессердечных недоумков, которые лишь улюлюкают, видя свою бабушку в объятиях медведя. Паутинка Шильбы выставила Мышелова в его истинном идиотском виде».
Мышелов сперва было разозлился, когда звон мечей вырвал его из черных атласных сновидений, но, увидев, что происходит, был очарован этой невероятно комичной сценой.
Без паутинки Шильбы Мышелов видел лишь гаера-привратника в красной шапочке, который, пританцовывая в своих красных туфлях с загнутыми носами, пытался ударить метлой Фафхрда, выглядевшего так, словно он только что вылез из бочки с мукой. Не припорошена ею была лишь узкая полоса на лице, которая маской лежала у Северянина на глазах.
Но самым забавным в этой сцене было то, что тело белого как мельник Фафхрда – да и душа тоже! – с поразительной точностью выполняли все движения, полагающиеся в бою на мечах, парируя удары метлы, словно это была большая сабля или даже двуручный меч. Метла взлетала вверх, и Фафхрд провожал ее взглядом, превосходно делая вид, что напряженно следит за ее перемещениями, несмотря на свои как-то странно затемненные глаза. Метла обрушивалась вниз, и Фафхрд отбивал ее мечом словно бы из последних сил, а потом еще прикидывался, будто его отбросило назад!
Мышелов так и покатывался со смеху, он никогда не подозревал, что у Фафхрда такой драматический талант; правда, Северянин играл несколько механически, ему недоставало широких мазков подлинно гениального актера.
И вдруг метла задела Фафхрда за плечо, брызнула кровь.
Фафхрд, в конце концов не избежавший ранения и теперь понимавший, что за счет простой выносливости черную статую ему не одолеть – впрочем, и ее железная грудь вздымалась, как кузнечные мехи, – решил принять более скорые и действенные меры. Он снова высвободил из петли боевой топор и в очередную паузу, когда противники перехитрили сами себя, одновременно отступив, метнул его прямо в физиономию статуи.
Вместо того чтобы попробовать уклониться или отбить летящее оружие, черная статуя опустила меч и просто-напросто слегка крутанула головой.
Топор, словно серебряная комета с деревянным хвостом, огибающая черное солнце, описал круг около железной головы и бумерангом устремился к Фафхрду, причем с гораздо большей скоростью, чем Фафхрд его послал.
Но тут течение времени для Северянина замедлилось, и он, нырнув вбок, успел левой рукой перехватить топор у самой щеки.
На какой-то миг и мысли Фафхрда ускорили бег. Он подумал о том, что противник, легко уклоняясь от любой фронтальной атаки, натолкнулся спиной сперва на столик, потом на гроб. Затем, сообразив, что во время десятка последних сшибок смеха Мышелова не было слышно, он взглянул на приятеля и увидел, как тот, еще несколько сонный, но неестественно бледный и серьезный, с ужасом смотрит на струящуюся по руке друга кровь.
Поэтому Фафхрд бросил топор Мышелову, воскликнув как можно веселее и дружелюбнее:
– Позабавься-ка и ты, маленький шут! Присоединяйся! Вот тебе хлопушка!
Затем, не глядя в сторону Мышелова – а может, не смея взглянуть, – он собрал оставшиеся у него силы и стремительно ринулся на черную статую, крутя мечом с такой скоростью, что той пришлось отступить в сторону гроба.
Не сводя с приятеля испуганного и глуповатого взгляда, Мышелов в последний момент протянул руку и поймал топор за рукоятку, когда тот уже начал падать на пол.
Когда статуя оказалась подле гроба и остановилась, явно собираясь с силами для страшнейшей контратаки, Мышелов нагнулся и, снова по-идиотски ухмыльнувшись, обрушил топор на черную макушку.
Железная голова треснула, словно кокосовый орех, но на части не развалилась. Глубоко заклиненный топор, казалось, мгновенно стал целиком железным, и когда статуя судорожно распрямилась, его вырвало из рук у Мышелова.
А тот скорбно смотрел на расколотую голову, словно ребенок, который не знал, что ножом можно порезаться.
Статуя прижала свой огромный меч к груди, словно пытаясь на него опереться, и со страшным грохотом плашмя рухнула на пол.
Одновременно с ударом металла о камень по черной стене пробежала ослепительно-белая зарница, словно вспышка далекой молнии, осветила всю лавку, и лязг железа о базальт отозвался громовым эхом в ее глубине.
Фафхрд вложил в ножны Серый Прутик, вытащил Мышелова из черного гроба – у него даже после схватки хватило сил поднять друга, как маленького ребенка, – и крикнул ему в ухо:
– Бежим!
Мышелов ринулся к черной стене.
Фафхрд успел схватить его за кисть и увлек к двери с аркой, буквально таща приятеля за собой.
Громовой рокот стих, и вслед за ним послышался тихий и весьма прельстительный свист.
По черной стене снова пробежала зарница, но на этот раз она была гораздо ярче, словно гроза быстро приближалась.
Ослепительная вспышка навсегда запечатлела в мозгу у Фафхрда только одну картину: гигантский паук, прижавшись к кроваво-красным прутьям клетки, смотрит на них сверху вниз. У паука были бледные ноги, красное бархатистое тело и густая шерсть, глянцевитая и золотистая, сквозь которую поблескивали восемь маленьких глазок, а свисающая вниз иззубренная клешня, словно пара золотых ножниц, выстукивала, как на кастаньетах, бешеное стаккато.
