«Сказать или не сказать?» — в отчаянии спросила себя Марья.
— Я не мог простить ей Меркурия. Два года она прожила с ним. Я понимаю, он дал ей великую роль. Но я не смог перебороть себя. Вместо того чтобы дать ей больше, чем дал ей он, вместо того чтобы поднять её, дать ей вспыхнуть над всеми, я… скажи, как жить, если я — подлец?! Я… — Он заплакал.
И Марья не знала, что делать, что говорить, чем утешать.
Покой, дарованный ей Ванькой и Андреем, поднялся паром в облака. Снова мамин голос, мамина боль. Снова — вечные вопросы, не ответив на которые нельзя жить.
— Я пойду. — Отец встал. — Я так устал. Без мамы устал. Мне пора. Я больше не снимаюсь. Из меня не получился актёр. Я так хотел прожить много чужих жизней! Так старался понять чужую психологию! Но тщусь и не могу: только я, сам перед собой, всегда я. Смертельно скучно.
— Это время такое, папа, нам выпало: человек не востребован! Разве в начале фильма, в котором ты снимался, тебе не было ясно, чем фильм кончится? Разве в героях, которых ты играл, были противоречия, шекспировские или наши с тобой страсти? О какой чужой психологии…
— Да, — перебил он удивлённо, — тяжёлое тесто у блинов, невкусное, застревает в глотке. Не конфликт, одна линеечка. Может, поэтому мама и не боролась за право сниматься? Для неё не было ролей, так ведь?! У меня была тайная мечта сыграть Идиота или Раскольникова. Не дали. На мне, понимаешь, с самого начала клеймо: «положительный герой современности». Это в ИФЛИ режиссёр, открывший маму, брал пьесы на пределе человеческой психики, человеческих возможностей, позволял себе всё. Но это был необыкновенный старик. Второй Станиславский. Он ставил «Розу и крест». Он пил с Блоком кофей по утрам в роскошных гостиных и не знал иного языка, кроме языка поэзии, искусства. Благоговел перед маминым талантом. Маме повезло. А мимо меня прошло настоящее искусство. Да, доченька, всё прошло мимо меня. Я бездарный. Не случилась жизнь.
— Это время такое, папа, не вини себя. Думать нас разучивали.
— Жизнь одна! — Тусклыми глазами смотрел он на неё. — Я так завидую Кольке! Да за такую «Жестокую сказку»… Я теперь режиссёр. Тужусь, а какой-то предел точно в петлю затянул меня. Туп. Ты меня застала врасплох с системой. Подавляющее большинство верило в идеи социализма. Они ассоциировались с политической системой в том виде, в котором она существовала. Для сохранения системы, а значит, и коммунистических идей были репрессии, ужесточение режима.
Марья не сказала, что это логический капкан, в котором сидят правоверные люди её страны, она пожалела, что взбаламутила отца: принялась разрушать его идеалы. Только в эту минуту она поняла, что главной причиной маминой гибели была именно эта: разрушение идеалов, которыми мама жила, невыносимость ощущения своей вины в гибели миллионов! Если бы мама знала правду и не лила воду на мельницу убийц, если бы она не пожелала быть в стаде, если бы она взбунтовалась против отца и Меркурия… она попала бы на Колыму или Соловки, — досказала Марья и задала себе вопрос: а был у мамы выход? И — следом второй вопрос: а у неё, у Альберта есть выход?
— Опаздываю в студию. — Отец встал. — Если ты согласна, давай съезжаться. Я буду обеспечивать вас материально, — повторил он то, что уже говорил, — вы будете любить меня. — Неожиданно он улыбнулся по-прежнему, детской улыбкой. — А ведь мне, доченька, стало легче, я ведь на тебя перегрузил свою вину и все грехи. Спасибо тебе, приняла. — Так, улыбаясь, он и пошёл к выходу.
Собака даже не пошевелилась, когда он перешагнул через неё.
Она всё-таки сказала вслед:
— Папа, мама с Меркурием не жила!
Отец остановился.
— Ни разу не была с ним. Тебя одного любила всю жизнь! — И она рассказала всё, что услышала от Меркурия.
На отца не смотрела, а когда взглянула, испугалась: его лицо превратилось в белую маску. Он открыл было рот — спросить о чём-то, сказать что-то, не спросил, не сказал. И она не знала, чем ему помочь.
— Я не должна была говорить?! — спросила растерянно.
Он не ответил.
— Почему она не сказала мне? Это же тогда всё по-другому. Это же… — взмахнул беспомощно рукой. — Как же теперь жить?
Он ушёл, а она склонилась к собаке, обе руки погрузила в шерсть. Правильно сделала, что сказала, или это — подлость? Слёзы сыпались в собачью шерсть.
— Видишь, как получается, не виделись, думали, чужие, а ведь — родные! Понимаешь? Понимай, пожалуйста, всё, что я говорю тебе. Я сейчас совершила подлость. Не кончится ли это сердечным приступом?!
Не совершила она подлости, нет! Это раньше сказала бы отцу правду, а теперь… пусть он уходит улыбающийся — не посмеет она испортить ему годы, что ещё остались, угрызениями совести. Она отпустила его с надеждой на новую жизнь. А себе оставила вину отца перед матерью и невозможность что-либо поправить. Теперь ей нести его вину перед мамой до конца дней. И себе оставила его вину перед всеми погибшими: пусть отец живёт минутой, вот этой спасительной минутой, пусть ублажает себя. Ей нести его и мамину вину перед погибшими. Ей найти выход. Есть он — из несвободы, рабства, бесправия? Сможет она в течение своей жизни за себя, за Колечку, за маму, за отца ощутить себя человеком в своей собственной лживой стране? И ещё поняла она: каким бы бездумным ни был её отец, он — её отец и связан с ней общей кровью, общей страной, общей судьбой! Выжить им вместе или погибнуть?
Слёзы сыпались в собачью шерсть.
— Понимай, пожалуйста, всё, что я тебе говорю.
— Маша, ты уже сама с собой разговариваешь?! Отца встретил. Что с ним? Родился заново? Сияет! — Собака глухо заворчала. Марья вытерла слёзы. — Извини, я задержался. — Иван не прошёл к ней, а остался при входе, в рамке из хмеля.
Точно такой же, как на шведских фотографиях: импозантный, изысканно одетый, с солидным брюшком! Супермен. Вроде совсем незнакомый. Но теперь Марья пытается оправдать его. Он чужой потому, что его включили в не подходящую ему игру и он сам не может выбраться из этой игры.
— Я пришёл извиниться, у меня даже получаса нет, совещание на высшем уровне! Неожиданно вышло. С корабля на бал.
Собака рычала. Недружелюбие её было удивительно: то ли запахи ей непонятные, заграничные раздражали, то ли ей так же, как Марье, не понравилось, что Иван не садится, а стоит, готовый уйти, то ли подумала, что Иван может обидеть её.
— Я пришёл потому, что знаю, ты ведь будешь ждать. Разве ты не сидела бы до скончания века, если бы я не пришёл?
— Ваня, Ванюша, ты счастлив?
— Что? — не понял Иван. — Чего это ты? Конечно, счастлив. У меня блестящая жизнь: книги идут и здесь, и за границей громадными тиражами. Жена, дети прекрасные. Квартира — прекрасная. Всё у меня есть! Машина иностранной марки.
— Личного самолёта нет.
— Что? — не понял Иван.
— Самолёта пока нет, чтобы летать из страны в страну.
