— О чем ты?
— До меня же доходят слухи, Лик! Я знаю, что Сильвия поет с твоим оркестром, знаю, — устало повторила Корисса, сонно моргая. — И знаешь, меня это не удивляет.
Лик открыл было рот, чтобы как-то ответить сестре, но не придумал, что сказать, да и Корисса еще не закончила.
— Конечно, меня это не касается, — продолжала она. — Я ведь не твоя мать, а всего лишь сестра (разве что я старше тебя на четыре года), но я помню, что ты стал заботиться обо мне прежде, чем начал заботиться о самом себе. И я надеюсь, что ты не забыл, как Сильвия относилась к нам, чернокожим, когда мы все ютились в этой квартире. Надеюсь, ты помнишь это.
Лик молчал. Опустив голову, он внимательно изучал свои башмаки.
— Так как ты думаешь, дорогой братец, Сильвия придет на похороны Баббла?
— Думаю, что нет, — ответил Лик.
— А я так в этом уверена.
Сам день похорон был каким-то странным. Даже погода, казалось, участвовала в происходящем; в такой день мог бы наступить конец света, поскольку все вокруг походило на декорации к какому-то зловещему спектаклю. Во время восхода солнца небо сделалось мертвенно-бледным; ветер свистел в аллеях и с завываниями гнал мусор по улицам. Закручивая спирали из опавших листьев, он швырял их на черные траурные шляпы, украшенные шитьем, кружевами, вуалями. Через некоторое время небо над Монмартром сплошь затянули тяжелые, свинцовые облака. Маленькие смерчи крутились, как вода в банке, в которой писарь прополаскивает перо. К тому времени, как плакальщики начали заполнять храм, крупные капли дождя заколотили по пыльной земле, словно ядра; дети начали вопить и цепляться за юбки матерей, мешая им идти; мужчины не обращали ни малейшего внимания на жалобы женщин, только поглубже засовывали руки в карманы.
Лик, стоя в дверях церкви рядом с Кориссой, пожимал руки входящим и произносил, обращаясь к каждому: «Благодарим за сочувствие». Некоторые из мужчин, поглядывая на небо, качали головами, а Лик согласно кивал и произносил: «Да, Бог тоже выражает сочувствие». Когда женщины спрашивали его: «А как твоя сестра себя чувствует?» — Лик, пожимая плечами, говорил: «Спасибо, мы стараемся держаться», но, глядя на Кориссу, он понимал, что это не так. Она была тщательно и аккуратно одета; на ногах были начищенные до блеска ботинки, а плечи закрывала красивая черная шаль (слишком большая для ее полудетской фигуры), одолженная у Толстухи Анни. И под этой шалью Лику виделась та самая тщедушная девочка с тощей сгорбленной спинкой, несчастная дочка их матери-проститутки, и ему вдруг подумалось, что, прижми он ее сейчас к груди, она может развалиться на две половинки. Но при взгляде на ее лицо становилось очевидно нынешнее состояние Кориссы: это было лицо старой вдовы, ожидающей своего часа.
На похороны Баббла пришло так много людей (похороны всегда были событием для жителей Култауна), что число пожатых Ликом рук наверняка перевалило за сотню. Многих он знал, некоторых помнил с прежних времен, но были и такие, кого он никогда раньше не видел. Даже ночной клуб «У беззубого Сони» был представлен не только одним его владельцем. Шутник (который был всеобщим другом) стоял чуть поодаль и плакал, опустив голову. Рядом с ним стоял Прах Хансен, нервно теребя пальцами поля своей щегольской шляпы, и постоянно крутил шеей, стянутой тугим крахмальным воротничком. Черепок, разумеется, тоже почтил траурную церемонию своим присутствием, но явился под таким градусом, что Лик поспешил вывести нетвердо державшегося на ногах кларнетиста из церкви и прислонить его к толстому стволу дерева, росшего у церковной ограды. В густой толпе соседей и портовых грузчиков Лик заметил кислое лицо сестры покойного Баббла, приехавшей из Нового Орлеана в надежде на наследство, которого, конечно же, не было, а поэтому вид у разочарованной свояченицы был такой, какой бывает у собаки, сидящей перед начисто вылизанной кем-то миской.
Нельзя сказать, что Баббл был популярной личностью, но он, без сомнения, был добрым человеком, и соседи должным образом ценили его за это, поскольку жизнь в Култауне была настолько тяжелой, что такое человеческое качество, как доброта, встречалось отнюдь не на каждом шагу.
Перед самым началом службы какой-то автомобиль — полуразвалившийся «форд» с проржавевшими, дребезжащими крыльями и плохо закрывающимися дверцами — остановился возле церкви; как обычно, позади автомобиля с гиканьем и хохотом неслась толпа мальчишек. Из машины вышел высокий негр средних лет в черном сюртуке и очках со стеклами в форме полумесяцев. С соседнего сиденья выбралась на тротуар его спутница, симпатичная молодая дама с гордо посаженной головой и глазами, напомнившими Лику глаза его матери. Корисса, несмотря на проливной дождь и громадную лужу перед самым порогом церкви, бросилась к прибывшим и по-родственному обняла даму за шею, не в силах сдержать рыдания. Лик был изумлен. До этого ему никогда не доводилось видеть негра в автомобиле, если, конечно, не считать тех случаев, когда на заднем сиденье сидел белый, отдающий приказы, куда и как ехать.
Вновь прибывшая пара подошла ко входу в церковь, и Лик заметил, что на лице элегантной дамы появилось выражение крайнего удивления, и она прикрыла ладошкой непроизвольно раскрывшийся рот. Затем, широко раскинув руки, она бросилась к нему, а он, не понимая, в чем дело, слегка смутился.
— Фортис Холден? — спросила дама. — Ты Фортис Холден?
— Да, это я. Чем могу…
— Чем? Ты не считаешь нужным обнять свою сестру?
Несколько секунд Лик пристально смотрел на нее, а потом неуверенно произнес: «Сина?» Женщина кивнула, радуясь, что он узнал ее, а потом прижала его к себе и не отпускала так долго, что Лику пришлось переместиться вместе с ней под навес церковного крыльца, чтобы укрыться от дождевых потоков. Честно говоря, Лик никогда не признал бы свою сестру в этой элегантной даме из Чикаго. Ведь она уехала из Монмартра почти двадцать лет назад, и с тех пор он ни разу ее не видел. Но поскольку большинства детей Кайен уже не было на свете, то нетрудно было методом исключения определить ее имя.
— А это мой муж, — объявила Томасина. — Преподобный Исаия Пинк, пастор Апостольской церкви всех святых, одной из самых больших церквей для чернокожих во всем Чикаго.
— Очень рад познакомиться с вами, — сказал Лик, протягивая руку, которую преподобный Пинк пожал; пожатие его руки было быстрым и сильным.
— Я тоже рад, — произнес он, но в его голосе не было радости.
Служба прошла хуже некуда. Лик позже не мог вспомнить ничего, кроме ужасной погоды и отрешенного лица Кориссы, которая безучастно просидела всю службу, положив голову на плечо Сины. Священник Стронг, бесцветный немощный человек с совершенно не соответствующей его облику фамилией[126], пришел в полное замешательство, заметив присутствие другого священнослужителя (у которого к тому же был такой гордый вид!), и слова заупокойной молитвы слетали с его языка с ритмичностью вздохов паровой машины. К тому же грохот грозы, разразившейся при первых звуках погребального псалма, отнюдь не украсил службу. Лик едва успел поднести к губам корнет, как раздался удар грома такой силы, что все прихожане, сидящие на лавках, невольно вздрогнули. А потом вся служба шла под шум ливня, изо всех сил колотившего по церковной крыше. Люди сидели молча и печально, как и положено в таких случаях, переглядывались.
