как поступил бы Генрих, живи он на содержании восточногерманского правительства. Ему хотелось думать, что в Восточной Германии брат оставался бы таким же бескомпромиссным, каким был всегда.
Когда в антикоммунистическом журнале вышла статья под заголовком «Моральное затмение Томаса Манна», в которой его называли «американским попутчиком номер один», именно Агнес Мейер обратила его внимание на эту публикацию.
– Всех, кто с вами связан, просили вас защитить, – сказала она.
– Я не попутчик. Я не поддерживаю коммунистов.
– Одних слов недостаточно. Сейчас не время увиливать. Грядет новая война, и это война против коммунизма.
– Я противник коммунизма.
– Поэтому вы посетили Восточную Германию и вас там чествовали как героя?
Когда отель в Беверли-Хиллз отказался проводить мероприятие с его участием под предлогом того, что Томас – коммунист, он уже не мог обвинить Генриха с Клаусом в том, что они чернят его репутацию человека хладнокровного и разумного. Бесполезно было обвинять в этом Брехта, который жил в Восточном Берлине. Томас решил, что ниже его достоинства заявлять в газетах, что никакой он не коммунист. Гораздо сильнее его тревожила мысль, что в современной Америке он утратил не только моральный авторитет, но и статус знаменитости.
Это развязывало ему руки. Будь живы Клаус и Генрих, они критиковали бы инфантилизм, распространявшийся в американском обществе. А теперь и он мог себе это позволить, и тем смелее, чем непримиримее становились его критики. Например, посетить обед по случаю дня рождения У. Э. Б. Дюбуа[16] или подписать петицию в защиту супругов Розенберг. Если бы захотел, он мог бы послать поздравления по случаю дня рождения даже Иоганнесу Бехеру и подвергнуться осуждению палаты представителей, которая напомнила бы ему, что второй раз неблагодарных к столу не зовут.
Катя, как она говорила, по пронзительному тону звонка всегда угадывала, что звонит Агнес Мейер. В таких случаях она велела брать трубку Эрике. Та начинала с копирования отцовского голоса, позволяя миссис Мейер некоторое время распространяться о политических новостях, которые Томас одобрял или не одобрял, затем со смехом признавалась, что на проводе Эрика – та самая особа, к которой Агнес относилась с открытым презрением.
В последний раз Агнес спросила ее:
– Почему вы не возвращаетесь в Германию?
В тот вечер Эрика устроила непристойное представление, излагая голосом Агнес Мейер ее политические взгляды вперемешку с сексуальными фантазиями, особенно подчеркивая, как ей хочется, чтобы Волшебник сжал ее в объятиях и ублажил своим магическим жезлом.
Однако к идее вернуться в Германию следовало отнестись с большим вниманием. Когда сотрудники ФБР снова пришли к Эрике, она потеряла терпение.
– Да, я сказала им, что я лесбиянка. Разумеется, я лесбиянка! А как они думали? Лесбиянками были королева Виктория, Элеонора Рузвельт, Мэй Уэст и Дорис Дэй. Они это проглотили, пока я не добралась до Дорис Дей, и тогда один из них заявил: «Нет, мэм, Дорис Дэй – нормальная американская женщина». Я так хохотала, что ему пришлось принести мне стакан воды. Когда он вышел, его коллега сказал, что они будут против предоставления мне американского гражданства и если я покину страну, то могу больше в нее не въехать.
Еще год назад Томас не стал бы разжигать ее гнев, но впервые в жизни ему было нечего терять. Он был стар, и ему было некого удивлять, не с кем спорить. В письме другу, который возвращался в Германию, Томас написал, что не хочет, чтобы его кости покоились в бездушной земле Америки, которой он ничего не должен и которой нет до него дела, и он не возражает, чтобы это письмо перепечатали немецкие газеты. Томас улыбнулся при мысли, что ему потребовалось прожить семьдесят с лишним лет, чтобы наконец-то сказать правду.
А правда была такова: в Америке ему были не рады, да и сам он больше не находил здесь ничего, за что мог бы сражаться. Критика параноидальной американской подозрительности могла бы доставить ему моральное удовлетворение, но это была всего лишь поза, ничуть не лучше любой другой из тех, которые ему случалось принимать за долгую жизнь. Интересно, заставляли ли резкие высказывания просыпаться среди ночи Клауса с Генрихом в страхе, что кто-то раскроет их обман?
Двуличие стало темой его рассказа «Феликс Круль», написанного сорок лет назад. Когда он задумался о двуличии, его снова привлекла фигура Круля, который был мошенником и плутом, человеком сумасбродным и распущенным.
Если ему было дано сказать финальное слово о человеческой природе, почему бы не сделать это с юмором? Он комически заострит идею, что людям нельзя доверять, что каждый приукрашивает свою историю, смотря куда дует ветер, что человеческие жизни суть бесконечные и забавные попытки казаться лучше, чем мы есть. И в этом истинный дух человечества и его печаль.
Было решено, что они с Катей снова переселяются в Швейцарию.
Когда-то их решение было бы на первых полосах американских газет и репортеры толпились бы у крыльца в ожидании того, как он с важным видом изложит свои мотивы. Его призывали бы остаться, говорили бы о его вкладе в войну с фашизмом. Некогда Томас владел умами. Его известность длилась десять лет, а затем сошла на нет.
Канделябр, путешествовавший с ним из Любека в Мюнхен, оттуда в Швейцарию, Принстон и Калифорнию, снова упаковали в деревянный ящик и отправили в Швейцарию. Катя написала Жоржу Мочану, что они ищут дом неподалеку от Цюриха, желательно с видом на озеро.
Эрика восприняла эту новость с облегчением и даже не стала возражать, когда Катя заметила, что причиной очередного переезда вполне можно считать неспособность Эрики удовлетворить любопытство сотрудников ФБР.
– Мы делаем это ради тебя, – сказала Катя. – Но я не вижу благодарности.
– Оставайтесь, – возразила Эрика, – и ФБР придет за вами. Начнут расспрашивать вас о вашем браке.
– Я не выходила замуж за Одена, – сказала Катя.
Катя взглянула на Томаса, ничуть не боясь того, куда мог завести этот разговор.
– Мы будем рады, если ты присоединишься к нам в Швейцарии, – сказал Томас Эрике.
Поскольку Голо тоже решил покинуть Америку, там оставались только Элизабет и Михаэль. Когда Катя написала Элизабет о своих планах, Элизабет ответила, что нанесет им прощальный визит вместе с дочерями.
Когда их первый обед подходил к концу, Элизабет призналась, что Боргезе в Италии и что жить ему осталось недолго. Вскоре она поедет к нему. Он не хотел умирать в Америке.
– И что ты будешь делать? – спросила Катя, когда девочки отправились в кровать.
– Начну жизнь заново, – ответила Элизабет. – Так говорит Боргезе. Но я не знаю, как мне
