Я поэтому такой решительный поворот сразу ему и дала. Испугалась сама этих карт.
– Не знаю, – присел Лаврентий, помолчал, улыбнулся печально. – Может, по рюмашке? Помянем Светку.
– Похоронили её?
– Что ты! Она ведь не мусульманка. Вчера только всё случилось. – Лаврентий потянулся к материнскому винному тайнику, в заветный шкафчик. – А впрочем, не знаю. Знаю, что нашли её вчера в ванной.
– Тогда нельзя. Сначала тело предать земле полагается.
– Ты-то откуда всё знаешь? – Он всё же разлил из отысканной новой бутылки по рюмкам. – Нельзя за то, нельзя за это. Сплошные рогатки.
Лаврентия развозило потихоньку, принятое «кисленькое» напоминало о себе.
– Ты бы не пил, Лавруш? – Варвара обняла его, попробовала отобрать рюмку. – Приедут родители, спросят с меня, скажут – в пьяницу превратила ребёночка.
– Ты со мной так не смей! – погрозил он ей пальцем. – Продукт педагогической ошибки. Родичи прибудут, а я им в ножки: так, мол, и так, вот я – сын ваш, живой-здоровый, а вот жена моя, Варвара свет Исаевна. Прошу любить и жаловать.
– Ба, Лавруша, что говоришь-то? Пьян совсем! Ты сколько же выпил, горе ты моё! – Варвара вскочила на ноги, заохала, заахала, полезла в шкафчик проверять содержимое, а Лаврентий уже завёлся новой закорючкой.
– Значит, ясновидящая твоя бабка Стефания?
– Не говори так про неё. Грех это.
– Ты верующая, что ли, у нас, Варвара Исаевна?
– Я крещёная.
– Прости. Прости покорно. Ни слухом ни духом, как говорится.
– Стефания Израэловна с картами разговаривать умеет. Богом ей это дано. Она и по картам Таро может, и по камням сказывает, а однажды мне по Луне гадала.
– Это на что же?
– Не скажу.
– Сказки всё это.
– Думай, что хочешь. А я верю ей. И люди к ней обращаются с разными своими тайнами. Никто слова плохого после не сказал.
– Всё исполнилось?
– Не знаю. Только никто второй раз не приходил.
– И ты веришь?
– Верю. Только боязно мне. Потом страшно становится, когда наперёд о людях всё узнаёшь. Стефания Израэловна мне порой доверяла секреты некоторых. Я особенно страшусь о болезнях слушать, о смерти скорой… Мама перед глазами стоит.
– Ну вот что! – Лаврентий сверкнул очами, тряхнул кудрявой головой. – Веди меня к своей Стефании! Наслушался я твоих сказок. Проверим на деле.
– И не подумаю.
– Почему?
– Пьян ты. Стефания Израэловна пьяным не гадает.
– Это почему же? Она не мне гадать будет. Мне её гадания не нужны. Я о Светке хочу всё узнать.
– Она же умерла? Что про неё узнавать?
– А кто её убил? Пусть скажет.
– Бог с тобой, Лавруш. Что ты! Не знаю я, возможно ли такое гадание.
– Я понимаю. Я не буду требовать невозможного. Пусть скажет – убита Светлана кем или сама с жизнью покончила?
– Не знаю я, Лавруш. Страшно всё это. Рассказала я тебе, а всё зазря. Заругает меня Стефания Израэловна.
– Не бойся. Она и не узнает ничего. Я спрашивать буду.
– Не пойду я.
Но он её уговорил. Посулами и лаской, мольбой и угрозами, только сдалась Варвара, и они в тот же день к вечеру, когда Лаврентий отлежался и пришёл в себя, отправились на Криуши, где проживала небезызвестная гадалка, белая ведунья Стефания Израэловна в замужестве Ливицкая.
* * *
На улице дождь, а здесь тихо было, когда они вошли, дверь-то Варвара и здесь своим ключом осторожненько открыла, шёпотом повторяя два слова: «Может, спит?» Комната в старом деревянном доме просторная, полупустая. Стол круглый посредине, печка в углу, ближе к ней, возле стола, кресло-качалка, в ней хозяйка спящая, а за спиной у неё торшер вполне современный с одной лампочкой тусклой. Кошка на руках, похоже, тоже спала. А как они появились, спину выгнула, на пол к ним, и замурлыкала у ног Варвары.
– Явилась, гулёна, – открыла глаза и старушка, накидку тёмную с головы на плечи сдвинула, седая вся, светлее лампочки в торшере, на Лаврушку и глаз не подняла, а сказала:
– Кавалером разжилась, это не Павла ли Моисеевича сынок?
– Здравствуйте, – замер на пороге Лаврентий, старушка впечатляла.
– Что же столбом в дверях стыть? Варвара, усаживай молодого человека. Родители, поди, гуляют ещё по заграницам?
– Гуляют, – кивнул Лаврентий, решительность покинула его при первом же взгляде на ведунью, что-то от неё исходило неведомое, но тёплое, ему стало жарко, дышалось легко, он будто пил ароматный нежный запах, плавающий в комнате.
– Накрой стол, Варя. Угостим чайком Лаврентия. – Она приостановилась. – Уж не знаю, как величать вас, да будто молодые вы, не обидитесь, если я просто, по имени?
– Я к вам не за этим, Стефания Израэловна.
– Знаю, молодой человек, знаю, – успокоила она его, качнув ладошкой. – Только чего же отказываться. Вы чайком побалуйтесь со мной, а я попробую на ваши вопросы ответить.
– Как? Я же ещё и не заик…
– Только не всё карты сказать могут, – опять остановил его удивлённый возглас старушки. – Есть такое, о чём они предпочитают молчать. Или не всем всё скажут. Так что не взыщите. А отказывать я никому не отказываю, если человек приходит с добром. Не ко мне приводит судьба человека, путь его Господом Богом означен. Сам он не ведает, что творит. А у тебя, друг мой, вижу в глазах печаль за друзей твоих. Корысти в тебе нет никакой, так что успокою тебя. Не волнуйся. Спрошу я карты про твоё беспокойство. А что они ответят, мне пока неведомо.
Говорила старушка, а речь её, будто ручеёк шелестел, не натыкался на бережок, обтекал ласково камушки встречные, целовал волной песочек. Лаврентий словно спал, и всё во сне сладком ему виделось. Как вошёл на порог, присел, так и опустилась ему на плечи благодать, хмель – не хмель, дрёма – не дрёма, только и не трезвый он, малохольным каким-то себя почувствовал. Так до конца, пока из дома не вышел, ничего другого не ощущал.
А старушка раскинула карты разноцветные, разномастные. Глядел он на стол, как карты ложились, двигались, словно живые, исчезали одни, появлялись другие; молчал он, боялся слова сказать, отвечал только на её вопросы, тут же забывая всё, что говорил. Врезалось и осело в памяти одно: назвала старушка Светку Дамой треф, по цвету волос, должно быть, а Вадима, мужа её, кажется, окрестила Валетом пиковым по тому же признаку, а остальное всё сгинуло из памяти, как водой смыло, ручейком тем из её тихих слов…
Вышли они с Варварой, дождь кончился, ветер задувал, луна уже над крышей дома цеплялась рожком своим за трубу печную. Он в себя стал приходить.
– Что за дурман? Что с нами было? Колдунья
