выпуск трех двойных номеров и даже получил согласие, но… на собственной бумаге. А поскольку бумага для прессы распределялась централизованно, такое позволение нельзя было рассматривать иначе как издевательство. Однако это не помешало директору Управления по делам вероисповеданий уведомить корреспондентов заграничных изданий, что власти отнюдь не ограничивают тиражи католических газет[1028]. Подобная циничная эквилибристика стала отличительным знаком герековской элиты, которая не могла себе позволить действовать с прямотой Гомулки в силу зависимости от иностранных кредитов и взятого в 1975 году обязательства соблюдать права человека.
Между тем налицо было нарастающее бурление в литературной среде. В Кракове заволновалась даже парторганизация местного отделения СПЛ. В конце января 1979 года на ее отчетном собрании дошло до бунта молодежи против Махеека и Хóлуя. Бессменному главному редактору «Жича литерацкого» заявили в лицо, что он довел газету до маразма[1029]. Власти с помощью Ивашкевича и партийных писателей пытались сорвать подготовку общего собрания СПЛ, запланированного на 30 ноября, а когда это не получилось, накануне собрания вдруг увеличили писательские пенсии, авторские и переводческие гонорары, а также предоставили членам СПЛ право на служебные поездки в вагонах первого класса. Эти меры, а также сплоченная позиция партийных писателей и грозная вступительная речь заместителя министра культуры позволили властям в значительной мере нарушить планы оппозиции: собрание не приняло заключительной резолюции, хотя в ходе прений не раз говорилось о репрессиях против диссидентов, а один из гданьских писателей поведал о троекратном обыске своей квартиры, проведенном без всякого ордера. Интересным фактом стал солидарный протест писателей против «полонизации» названий населенных пунктов на юго-востоке страны, откуда в 1947 году выселили украинцев[1030].
Правящий режим посчитал итоги собрания своей победой, но упустил важный момент: невзирая на преследования оппозиции, литераторы больше не боялись поднимать острых вопросов. Диссиденты тоже становились все смелее: к неподцензурной прессе и самиздату добавились подпольные профсоюзы! В начале ноября 1979 года состоялся суд над основателем одного из таких профсоюзов – Казимиром Свитонем, – обвиненным в нападении на милиционеров, хотя в действительности как раз милиционеры избили его. На процессе присутствовали несколько диссидентов, в том числе Щепаньский. Приговор был мягким, пусть и несправедливым – два месяца ареста. 11 ноября 1979 года, в традиционный, но отмененный после войны праздник Дня независимости, члены Движения в защиту прав человека и гражданина провели у могилы неизвестного солдата в Варшаве митинг, в ходе которого открыто говорили о несуверенности страны и искажении ее истории. И никто за это не понес наказания!
Возбуждение охватило и радикалов с противоположной стороны. 10 октября 1979 года около сорока деятелей культуры коммуно-патриотической ориентации, ведомых Филипским и Гонтажем, обратились к властям с письмом, требуя решительных мер против диссидентов и их попутчиков, а также предлагали ввести режим благоприятствования для «лояльных» произведений (будто раньше было иначе). Активизировался даже Махеек, начавший задавать властям неудобные вопросы как в интервью, так и в статьях[1031].
Лем, отдав дань диссидентству в прошлом году, теперь держался подальше от политики. В ноябре 1979 года он дал интервью органу Социалистического союза польских студентов «itd», где объявил, что решил прекратить писать статьи о текущих проблемах, ибо они все равно не помогают ничего исправить, в связи с чем провозгласил три своих закона (ранее уже сформулированных в письмах Канделю и Мрожеку): 1) никто ничего не читает; 2) если читает, то не понимает; 3) если понимает, то забывает прочитанное.
Как во всех прочих интервью, когда разговор заходил о его личных делах, Лем жаловался и ворчал. В данном случае зарекся сотрудничать с кинематографом (признавшись, что не стал смотреть «Больницу Преображения», ибо там показывают «страшные вещи»), а еще посетовал на невнимание критики к своим трудам: «Когда в ФРГ задумали издать книгу с отзывами о моем творчестве, меня попросили передать достойные внимания польские тексты. А я не нашел ни одного. Пришлось обратиться к молодому критику, пану Яжембскому, чтобы он написал особый текст. Или вот вскоре должна выйти за границей книга о восприятии моих книг, и вновь пан Яжембский вынужден был написать специальное эссе. Глупо получилось бы, вы не считаете, если бы в этих книгах не появилось ничего с родины писателя?»
Вообще это интервью наглядно демонстрировало, насколько отличалась общественная атмосфера в Польше от советской, хотя цензор и счел нужным убрать ответ Лема на вопрос, почему он выбрал научную фантастику (она дает «удостоверение психа, возможность достаточно свободного высказывания – это ведь всего лишь научная фантастика»[1032]). Зато цензор не убрал слов журналиста, который ничтоже сумняшеся поинтересовался у Лема, верит ли тот в Бога (насущный вопрос после приезда римского папы), и жестко констатировал: «Вы неверующий, не марксист, не участвуете в общественных делах…» То есть, во-первых, к тому времени повсеместно было известно, что Лем не марксист, а во-вторых, не воспрещалось открыто заявить об этом. Более того, корреспондент фактически обвинил Лема в том, что он сторонится оппозиции (и это в официальном издании!), припомнив ему на примере сборника «Сезам», что раньше писатель очень даже усердствовал на общественной ниве. Лем сразу ушел в оборону: «Я не единственный тогда согрешил, особенно в сравнении с другими. Я даже несу материальные потери, не подписывая договоров на „Магелланово облако“, поскольку в этой книге будущее представлено в розовом цвете. За мной много грехов. Даже некоторые части „Астронавтов“ отталкивают своей слащавостью»[1033]. Но не только утраченные коммунистические иллюзии роднили Лема с другими «согрешившими». Все это поколение, как написали молодые критики Адам Загаевский и Юлиан Корнхаузер в нашумевшей книге 1974 года «Непредставленный мир», в едином порыве ударилось в эскапизм.
Лема в это время волновали проблемы более высокого порядка: не перспективы социализма в Польше, а сосуществование двух одинаково ненавистных ему миров – капитализма и социализма. Эта тема его так увлекла, что он решил вернуться к беллетристике, хотя прежде был уверен, что уже расстался с ней[1034]. Попутно он взялся воплотить давно одолевавшую его мечту и написать историю чужой цивилизации, начиная с биологии и заканчивая философией. До сих пор он отважился на это лишь однажды – в «Путешествии двадцать первом». Но там был всего лишь рассказ, а теперь Лем сел за роман. И надо заметить, справился великолепно: достаточно сказать, что Лем сумел увязать неполовое размножение инопланетян с отсутствием у них представлений о потустороннем, а значит, и самой религии (лихой ответ на идею Береся показать развитие религии в научно-фантастическом произведении, что опять же Лем уже делал в пресловутом «Путешествии двадцать первом»). Еще Лем
