отговаривать бесполезно. Оставалось если не помочь, то не мешать.
– Куда ты шёл? – вздохнул он. – Пойдём, провожу.
Тем же вечером Тарни наконец вернулся в дом, где разместились они четверо. Вошёл, не раздеваясь, лицом вниз упал на кровать, да так и остался. Встревоженный, Ларс поднялся было, но Лексий прислушался и вполголоса успокоил:
– Не трогай. Он просто спит.
Элиас на другом конце стола, сидящий на стуле, развёрнутом спинкой вперёд, задумчиво посмотрел на Танирэ, встал и тихо присел на край его кровати. Пальцы второго ки-Рина осторожно, чтобы не разбудить, коснулись руки Жеребёнка, и нетрудно было догадаться, какое заклинание безмолвно произносят его губы.
Похоже, Тарни было никуда не деться от того, что он всегда был чьим-нибудь младшим братом. Но, в конце концов, из них четверых только он один по-настоящему умел лечить…
Элиас тоже пытался. Слушать он умел, нужные чары тоже были при нём – впрочем, чего ещё следовало ожидать от лучшего ученика Брана? Вот только для врачевания этого было недостаточно. Требовалось ещё что-то, необъяснимое и неосязаемое, без чего колдовать над живым, не вредя, становилось предельно сложно. Элиас мог поставить на ноги умирающего – вот только его физическим пределом было всего несколько человек в день.
Это страшно его бесило. Война припасла для каждого откровения о самом себе; для Элиаса оно заключалось в том, что он был не таким сильным, каким себя считал. Он уставал, он простужался, его не хватало на трудную магию – не самые приятные истины для того, кто требует от себя безумно много. Часто этот парень добирал чистым упрямством, но всё-таки…
– Что за про́пасть! – зло высказался он однажды. – Неужели я и впрямь слабее, чем вот этот ягнёнок?! Без обид.
– Какие уж тут обиды, – печально улыбнулся Тарни, который ежедневно латал людей едва не десятками и, судя по всему, научился вовсе обходиться без сна.
Понять чувства второго ки-Рина было несложно: на кону стоял его Гелльс. Элиас поднимал раненых не из человеколюбия, а для того, чтобы было кому воевать, раз уж ему самому пока не дают. Ему, в общем-то, было плевать и на столицу, и на жертвы – он просто не выносил мысли о том, что Гелльс окажется в руках у Регины. Вот уж точно не в этой жизни.
Если честно, порой Лексий был даже рад, что у него нет ничего настолько родного, чтобы так за это ненавидеть.
Он сам чаще всего работал посыльным. Его величество велел приставить бестолкового мага к делу – что ж, теперь тот курсировал между командованием и отдельными тысячами, возя приказы и донесения. Вроде как считалось, что волшебник хотя бы точно не заблудится, а если на него вдруг нападут, сможет защитить себя и доверенные ему письма. Лексий понятия не имел, что там, под их печатями. При желании он мог бы подслушать, послания от такого вроде не заговаривали, но, честное слово, ему даже не было интересно. Не его собачье дело, он рядовой сильванин, он ничего не решает. Да и напасть на него не попытались ни разу – правда, может быть, из-за того, что Лексий слышал оттийские разъезды издали…
Ещё ему несколько раз поручали разбирать мосты. Не то чтобы это могло задержать оттийцев всерьёз, но нужно же было сделать что-нибудь, чтобы жизнь не казалась им мёдом. На самом деле, Лексию даже нравилось: нужно было внимательно прислушаться, нащупать в опорах самое слабое место и легонько ударить по нему, а потом наслаждаться зрелищем. По камню бежали трещины, и он, поднимая тучи снежной пыли, рушился сам собой, ломая лёд на реке… На Земле этот несчастный мост просто взорвали бы, и дело с концом. Шум, грязь и никакого изящества.
Лучше всего было то, что эта зима, мелькающая у него перед глазами, как бессвязные эпизоды фильма, в котором ты давно потерял нить, не давала думать о слишком глубоком. Мотаться туда-сюда с важным пакетом за пазухой и заниматься демонтажем стратегических переправ через речку Канаву значило не вспоминать о леокадской осени, о двери в кабинет Рада и о самом Раде где-то там. Просто смешно, как это всё умудрялось делать Лексию больно даже посреди войны, мёрзлого снега и общей бестолковости бытия. Расстроенная помолвка, разлука с другом – казалось бы, какая мелочь перед лицом момента, в котором вершится история…
Как же Лексию порой хотелось плюнуть в это лицо.
В один прекрасный вечер, когда они обустраивались в чьём-то доме на ночлег, Ларс ни с того ни с сего сказал:
– У меня тут письмо из дома. Мама пишет, у Лады всё хорошо, только она с тех пор, как вернулась, сама не своя…
Лексий вздрогнул: этот разговор застал его врасплох. Он давно забыл, что Ларс причастен к их с Ладой истории – в конце концов, это было уже неважно. Сам Халогаланд, как ни странно, тоже не напоминал об этом раньше, и теперь, когда он наконец заговорил, Лексий понял, почему: ему было стыдно.
– Прости меня за неё, – сказал Ларс, и в его голосе зазвучало незнакомая нотка раскаяния. – Она пообещала, а я, дурак, поверил. Всё бы ничего, но в тот же день его величество отправил нас к армии в Гётебор. На следующее утро и выехали… Она, наверное, не упомянула меня в своей записке, потому что её родители за мной не посылали. Я бы рассказал им, куда она делась, вот только я узнал о том, что Лада пропала, только из маминых писем, буквально за декаду до того, как она сама вернулась назад. Никогда бы себе не простил, если бы с ней что-нибудь-…
– Перестань, – без выражения сказал Лексий. – Чего теперь? Всё ведь обошлось.
Ларс посмотрел на него долгим и очень серьёзным взглядом.
– Лексий, что между вами случилось? Я же не слепой. У тебя на руке нет кольца.
Лексий был рад, что стоял к нему спиной, расстёгивая пряжку плаща. Пальцы замерли, не закончив начатое.
– Она не виновата, – сказал он, не поворачиваясь.
Ларс с досадой мотнул головой.
– Ничего не понимаю. Я знаю тебя уже не первый год, ты не из тех, кто мог бы…
– Я тоже не виноват.
– Кто же тогда?
Лексий стиснул зубы. Ларс просто беспокоился о них, это было понятно и похвально, но, Айду! – пожалуйста, не надо, ты что, правда не видишь, когда лучше переменить тему?..
– Халогаланд!
Лексий вздрогнул и обернулся к Элиасу, незаметно для них возникшему на пороге.
– Тот факт, что у тебя нос в локоть длиной, ещё не даёт
