— Спускайтесь, спускайтесь, — сказала стюардесса у трапа, когда Севастьянов замешкался, поджидая конвойных. — Все в порядке…
Внизу пятый безликий, мягко поддержав под локоть одной рукой, второй настойчиво надавил ему в спину и втолкнул в открытую заднюю дверь черной «Волги». Машина взяла с места. Сидевший рядом с водителем человек в картузе а-ля-Жириновский повернулся и сказал:
— С благополучным прибытием, Севастьянов.
— Здравствуйте, господин Шлайн.
— Я прихватил термос с кофе и бутерброды… Сейчас выедем с территории аэропорта, приткнемся к обочине и вас покормим. Советую подзаправиться основательнее. Ехать часов…
По-прежнему сидя вполоборота к Севастьянову, он спросил водителя:
— Сколько часов вам ехать, Киселев?
— Около шести…
Сказал, словно оборвал фразу. Наверное, спохватился и не добавил при постороннем служебное обращение.
На выезде с Шереметьевского шоссе водитель оставил слева эстакаду поворота на Москву. Ехали в противоположном направлении. В Черной Грязи, едва миновали пост ГАИ, свернули направо и, не притушив габаритных огней, встали у ворот станции техобслуживания при колонке компании «Алан». Кофе оказался горячим и крепким, бутерброд были с ветчиной и с камамбером. Севастьянов закусывал в одиночестве. Шлайн расхаживал вокруг машины. Киселев курил, стоя у дверцы.
Две черные «Волги» подъехали почти бесшумно. Из прибывшей последней два человека пересели к Севастьянову — один на место Шлайна, второй рядом, слева. Шлайн, приоткрыв дверь со стороны Севастьянова, сказал:
— Оставьте остатки снеди и термос у себя. Еще потребуются… Где чек?
— У меня, — сказал Севастьянов. — Отдам только при предъявлении ордера на арест или обыск. Буду сопротивляться.
— Нет необходимости, — сказал Шлайн, захлопнул дверь и, подняв руку, махнул, словно отпихивал нечто надоевшее внешней стороной ладони, в сторону Ленинградского шоссе.
Город Клин Севастьянов проспал и открыл глаза, когда «Волга» накренилась, съезжая с асфальта на грунтовку. Рассвело. Он узнал местность — насыпной песчаный берег перед мостом через Волгу за Подрезково, где начиналось Московское море. Петраковская дача стояла в получасе ходьбы на моторке. Севастьянову послышались отдаленные колокола со звонницы Свердловской церкви. Служба начиналась обычно в девять.
Он взглянул на часы. Девять и было.
— Все возвращается на круги своя, — сказал Севастьянов, когда ему сказали, что можно выйти и размяться. Будто вчера, а не два с лишним месяца назад он торопился здесь ночью к умершему Петракову и укрощал сторожившую труп овчарку. Что-то с ней стало?
Первым ходил мочиться в кусты Киселев, потом сопровождающий. За Севастьяновым никто не последовал, когда он довольно далеко отошел за песчаный бугор. Впрочем, полуостровок окружали вода и топь. Наверное, не первый раз делали тут остановку с арестантами. Возвращаясь, Севастьянов видел, как вытащенного из второй «Волги» Дроздова — он был по-прежнему в наручниках — водили вдоль берега для разминки. Длинный консул сначала подрыгал ногами, потом поприседал между двумя охранниками.
Дождь перестал, дул холодный ветер. Как в том августе на островах, тоже недалеких отсюда, где он был с Клавой. Что-то она поделывает?
Третьей «Волги» не было видно. Наверное, на ней возвратился на Лубянку, или куда там ему возвращаться, Шлайн.
Кофе оставалось на две термосных крышки. Из снеди — три брусочка розовой пастилы и круассан в пластиковой упаковке. Севастьянов попытался представить себе Шлайна в домашней обстановке, это не удавалось. Во всяком случае, прояснилось, что он не из ЦРУ, по крайней мере — явно… Больше ни о чем думать не хотелось.
Перед Тверью он опять задремал, и, видимо, крепко, потому что сопровождающему пришлось слегка потрясти его за плечо. «Волга» миновала низкие массивные ворота с раздвижными стальными створками, проехала вторые, затем третьи такие же и остановилась во дворе, стиснутом кирпичными стенами с колючей проволокой по гребню. Севастьянов оглянулся и увидел вторую черную «Волгу», осевшую под полной нагрузкой. Твердая рука сопровождающего развернула его в прежнее положение.
У железной двери, между двумя прапорщиками с милицейскими дубинками, прижимала к горлу ладони Оля.
— Вы прибыли в следственный изолятор в городе Кашине Тверской области, гражданин Севастьянов, — сказал сопровождающий. — Ордер на арест и обыск последует своевременно. Советую сохранять спокойствие. Вам дана возможность встретиться с женой.
Севастьянов, в бытность свою Войновым, не испытывал страха перед стихией в Черном море, не пугался под допросами в турецкой разведке. Силы уходили на борьбу, которая выматывала так, что их просто не оставалось на любые чувства, включая страх. Опустошенный, он впадал в забытье, и все. А теперь страх пришел. Сжал горло. Как сжимала ладонями Оля свое горло во дворе этой тюрьмы…
Рутину обыденной жизни у одиноких людей скрашивает множество банальных табу. Своего рода игра от скуки. Например, считаешь, что не стоит заливать растворимый кофе горячей водой из кухонного крана, лучше — кипяченой, из чайника, тогда не наживешь аденому. Что предпочтительнее умереть естественной смертью, поскольку в случае кончины от несчастного случая возможно унизительное продолжение существования в виде печени, трансплантированной в чужое тело. Что все предметы, в том числе и такие одушевленные, как деньги, созданы, чтобы быть поделенными между людьми, а потому лучше прожиться заранее, дабы не оставлять так называемые «яблоки раздора»… И так далее, и тому подобное. А завершил бы Бэзил Шемякин это перечисление так: не обманывай и не обманывайся в церкви. За тем он и посещал храм.
Бэзил приехал на Воробьевы Горы за час до встречи, назначенной Шлайном у лыжного трамплина. Он решил отстоять заутреню в старой церквушке — в двухстах шагах вниз по Мосфильмовской. Церквушка, конечно, как-то называлась, но спросить Шемякин постеснялся. Он открыл карманный складень-молитвослов, доставшийся от мамы, и стал читал свое под пение с амвона:
— Яко Ты, Господи, упование мое… Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему. Яко ангелом Своим заповесть о тебе. Сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьму тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою. На аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия…
Бэзил стоял, как обычно становился в храме, — слева в срединной части, полуобернувшись в силу профессионального кретинизма, чтобы контролировать вход. Что нехорошо это, он знал, но поделать с собой ничего не мог. С тех пор, как в крохотной церквушке харбинского женского монастыря, куда он пришел с мамой, на его глазах застрелили вставшего на колени в притворе человека, навещавшего сестру…
Притвор по чину предназначается для кающихся или отлученных от причастия, и именно там застрял Ефим Шлайн, неожиданно появившийся в церкви. Он неторопливо обмахнулся крестом, посмотрел на часы — до встречи у трамплина оставалось ещё четверть часа — и сделал вид, что отправился покупать свечку. Разминуться с ним стало невозможно, и Шемякин, осторожно протиснувшись в толпе старушек, тронул Ефима за рукав.
