Дело в том, что в вещих проблесках снов ей привиделось, что все пережитое ею уже случилось с ней – той, прошлой, кринолиновой – раньше. Иначе, зачем напряженным бисером проступают сквозь поры ее сонной души смутные стремления и влечения, похожие на призыв завершить однажды начатое? К чему эти чужие сны с их опережающими возраст фантазиями, старческой рассудительностью и обнесенным розовыми кустами белокаменным домом? Зачем эти пугающие déjà vu, vécu, entendu, baisée, aimée, hainé, эти далекие туманные озарения, смутные приступы сожаления, глухие всплески соучастия и неясные отблески былых грез? Полное впечатление, что тропинка, по которой она движется, уже проложена кем-то другим! Неудивительно, принимая во внимание, что все тропинки ведут в Рим, то бишь, в вечность…
Но хуже всего то, что она точно знает, что будет с ней дальше! А дальше будет несколько лет вдовства, затем сановный брак и вельможное благополучие – со всеми вытекающими из него последствиями, вплоть до бронзового слабоумия. Неужели этому и вправду суждено быть? Какое пошлое продолжение, какой удручающий исход! Не жизнь, а сплошной плагиат!
И вот недавно Алла Сергеевна храбро сказала себе:
«Хватит! Всё дальнейшее будет вершиться только под мою диктовку!»
Она не собирается быть приманкой циничного распорядителя бала. Она отвергнет заготовленные им ходы и введет в игру фигуру, которую от нее не ждут. Она откажется от унизительного продолжения, заставит судьбу принять жертву и выиграет партию. А для этого она вернет на доску… Сашкину ладью!
Почему Сашкину? Да потому что это он, Сашка, встал когда-то поперек ее падения и не дал ей превратиться в шалаву!
Потому что в том, что с ним случилось, виновата она, а не Бетховен!
Потому что из всех мужчин она сегодня согласна терпеть возле себя только его! Она знает – солнце новой любви уже не взойдет, но у лунного света своя ворожба.
И еще потому что смысла в окружающем ее мире нет, а то, чем его наделяют, есть не более чем претензии ума, желающего оправдать вращение своих жерновов.
Она поместит своего Онегина в лучшую европейскую клинику, она вылечит его, а вылечив, будет держать рядом с собой, и пусть их соседство принесет ей умиротворение! А дальше как бог даст…
Именно для этого пришла она сегодня в театр, именно для этого представила последней инстанции свою смягченную жаром искусства душу и пластичной ее податливостью убедила высший суд и себя в способности к милосердию!..
Онегин на сцене был уже близок к истерике, и Алла Сергеевна внезапно ощутила живительное, давно забытое волнение, какое бывает, когда готовятся испробовать плоды судьбоносного решения. Всего один звонок, и ее жизнь украсится благодатью искупительной заботы!
Артериальное давление финала взметнулось до верхнего полновесного «соль», зависло там и, взорвавшись фейерверком восьмушек, покатилось, подпрыгивая на тамбуриновых ступенях, на задворки партитуры. Похожий на перебранку финал, а с ним и опера, завершились.
Алла Сергеевна встала, аплодируя вместе со всеми.
«Да, – облегченно и радостно подумала она, – да! Пусть все так и будет!»
Если бы я был режиссером этого фильма, я бы в этом месте заставил камеру отъехать, захватывая ею все новые и новые ряды с аплодирующими Аллами Сергеевнами, тем самым как бы раздвигая ее судьбу до широкоформатного обобщения. И был бы неправ, потому что ее судьба, как и все прочие судьбы, единственная и неповторимая и, скорее всего, вовсе не такая, какой здесь представлена. Что ж, не хватает только промежуточного финала.
Тем временем героиня, прервав сеанс ментальной связи и бросив автора на произвол судьбы, устремляется в коридор. Там она достает трубку, набирает номер и нетерпеливо спрашивает:
– Ну что, Петрович? Какие новости?
– Алла Сергеевна, тут такое дело… Соседи сказали, что наш клиент умер неделю назад… – мямлит тот в ответ.
И пока Алла Сергеевна пытается вместить в себя услышанное, послушайте, как делается бумажный змей.
Итак, берется двойной в клеточку лист, украшенный неровной чернильной лесенкой с витыми перекладинами строк: от «Предвижу все: вас оскорбит печальной тайны объясненье» до «Все решено: я в вашей воле и предаюсь моей судьбе…». К нему по диагонали, как бы перечеркивая написанное, приклеиваются две легкие гибкие деревянные планки. К верхним концам планок привязывают нитку, регулируя ее длину таким образом, чтобы при натяжении вершина образованного ею равнобедренного треугольника приходилась на пересечение планок. К этой же точке привязывают один конец другой нитки. Затем ею восстанавливают перпендикуляр к верхнему краю листка и полученную длину крепят узлом к середине петли, не забывая про десять-пятнадцать сантиметров запаса. Получаются путы. Свободный конец пут надежно связывают с ниткой катушки. Далее из продольных полос легкой сухой ткани изготавливают хвост длиной от полутора до двух метров, один его конец раздваивают и любым удобным способом соединяют с нижними концами планок. Змей к испытаниям готов.
Далее производят короткие пробные запуски, после которых регулируют путами угол атаки и подбирают нужную длину хвоста. Правильно сделанный змей должен легко набирать высоту и стоять там, ровно повиливая хвостом.
Вот и все. А теперь распускаем катушку метров на двадцать, вручаем змея другу детства с тем, чтобы он наполнил его нетерпением полета и вовремя отпустил, после чего разбегаемся и летим. Летим по воле апрельских ветров, на крыльях которых сибирское лето возвращается из теплых краев. Летим туда, где в глубокой солнечной синеве живут воспоминания и одиночество. Слезы? Какие слезы? Ах, эти! Это от ветра. Ветер здесь, на высоте, знаете ли, сильный. Очень сильный, очень. Вы даже представить себе не можете, что тут за ветер…
…Таковы восстановленные релевантным образом основные события ее жизни. Все прочие – хорошие ли, плохие – не отмечены в приходских книгах ее памяти. Все остальное – пыль, пыль, пыль…
Впрочем, никому не дано читать чужие мысли, и уже по одной этой причине всё, что один человек пишет про другого, есть ложь. Истинны лишь слова, с которыми Алла Сергеевна Клименко – ухоженная платиновая блондинка за сорок, строго одетая и скромно украшенная, обращается к находящемуся рядом с ней седовласому мужчине с мутными бесцветными глазами и дерганым лицом:
– Помнишь, я тебе говорила про моего друга детства… Он, оказывается, умер неделю назад… Надо попасть к нему домой и забрать оттуда мои письма… Они у него где-то в комнате… в коробке из-под обуви…
И затем после беспомощной паузы:
– Я бы чего-нибудь выпила… Отвези меня, Маркуша, к цыганам…
