— Рад это слышать. Без тебя мы бы не справились. Недошивин отлично отвлекал на себя внимание.
— Он был обречен?
— На войне как на войне!
— Почему не держали меня в курсе? Не доверяли?
— Извини! Ты дал слабину. Мальчишку пожалел, от нас спрятал.
— Все правильно, — сказал Рябов.
И, не кладя трубку, застрелился. Он хотел, чтобы выстрел услышали на том конце провода. Он не хотел, чтобы тело его обнаружили в служебном кабинете только после праздничных дней, как это случилось с Прасковьей Соколовой, скончавшейся в тот же день, что и генерал, от гипертонического криза. Прасковью похоронили в Красном Коне возле могилы мужа, и теперь на ее могильном холме с ранней весны до поздней осени солнечно полыхают непривычные для этих мест цветы, которые покойница особенно любила за то, что они не тускнеют и не прячут свои ярко-желтые головки даже в самую пасмурную погоду.
Вирский исчез, бесследно растворился в мировом пространстве. Интерпол разыскивает его, но безуспешно. Его преданная помощница Марьванна близко сошлась с матерью Аси Чагиной. Эти мужественные женщины решили продолжить дело Великого Архитектора и организовали свое общество под названием «Птицы небесные».
Павел Егорович Чагин развелся с женой и уехал к дочери и зятю. Местные старухи души в нем не чают, обитатели скорбного дома в Красавке почитают за божество. Справиться с алкоголизмом ему не удалось. Но зато за бутылку водки он готов и огороды старухам перекопать, и на баяне дурачкам сыграть. К воскресным визитам Павла Егоровича дурачки готовятся всю неделю, особенно заботясь об изрядном количестве дикого «цесноцка». Поздним вечером под навесом загорается желтая лампа и начинается пир, со слезами, с хохотом, с обидами и братаниями, со скрежетом зубовным и самыми прекрасными песнями в этом лучшем из миров. Павел Егорович входит в раж и рвет мехи своего баяна с такой нечеловеческой мукой и силой, точно весь белый свет хочет обнять.
А волны и стонут и плачут,
И плещут о борт корабля…
…Каждый год ранним осенним утром на дороге, ведущей к погосту, встречаются два человека. Это Иван Недошивин и Геннадий Воробьев идут к могилам Платона и Елизаветы. В этот день с рассвета стоит густейший туман, в котором тонут фигуры спутников, но разговоры их слышны до самой Красавки. И престранные это разговоры!
— Помилуйте, Геннадий Тимофеевич! Что плохого, что я развиваю хозяйство и для этой цели взял кредит?
— Вам ли, отец Иван, о хозяйстве своем думать! Ваше дело — спасение душ человеческих!
— Не спасется ни одна душа в пустоте и мерзости запустения!
— Что вы хотите, отец Иван? Устроить в Коне американскую ферму? Это в святом-то месте!
— Ах, в святом! А не вы ли, любезный, десять лет назад предлагали мне фазенду купить? Фазенда, значит, ничего, а американская ферма — это святотатство?
— Может, и не святотатство, но России не это нужно.
— Вы еще скажите: «Умом Россию не понять…»
— А вы в этом сомневаетесь?
— Не только сомневаюсь, но и считаю эти строки вредными для русского человека. Это для иностранцев написано. Чтобы не лезли со своим умом, куда не следует. Но почему вы русского-то человека ума хотите лишить? Или, по-вашему, Россия — это только Красавка?
— По-моему, наши идиоты умнее ваших зарубежных умников.
— Просто ужас, что вы такое говорите! Россию обустраивать надо, как один умный русский человек написал. И здесь не грех технологии западные знать. В Кресты в прошлом году газ провели, и после первой зимы — два прорыва на линии.
— Значит, Богу не было угодно.
— Какая вредная мысль! Такая же вредная, как и то, что «в Россию можно только верить»! Верить в Бога надо, а в Россию надо не верить, в нее силы надо вкладывать.
— Если не верить в Россию, так и ни во что не верить! Тогда я и в Бога верить не желаю!
— Еще раз услышу это от своего алтарника, отберу ключи от бани и епитимью наложу!
Их голоса отстают от них и звучат отдельно, самостоятельно, торжественно прорываясь из тумана к небесам.
— Если не верить в Россию, то и нет никакой России!
— Ох, отберу ключи, дождетесь у меня!
