— Похоже на город. Если смотреть с высоты.
— И рулончики.
— Что?
— Типа осиные гнёзда.
— Да, точно. Или пергамент. Вон буква «Л».
— «А».
— Мне кажется, «Л».
Посмотри: каждая горстка пепла, каждый рулончик — рассказанная история. Отгоревшая. Сначала она нетронутая, сырая. Покрыта корой. Потом её начинают рассказывать, и она разгорается. Раскрывается. Становится видно, что у неё внутри. А потом догорает и гаснет. И остаётся только маленькая кучка пепла: «Ехал на белой лошади и кричал „Ем телят и маленьких ребят“». Удивительно: от целой жизни — так мало пепла.
Ты почему молчишь?
— Слушаю.
— Ты молодец. Ты одна слушаешь. Без иронии говорю. Это самое главное — слушать. Вообще самое главное. Ну, по крайней мере, самое первое.
— Ты считаешь?
— Не я.
Есть рассказ в Евангелии. Бог-Отец, скрытый в облаке, говорит громовым голосом: «Сей есть Сын мой возлюбленный, Его послушайте». Бог из облака говорит: «Слушайте».
А потом сам Христос проповедует, и много-много раз повторяет: «Имеющий уши слышать да слышит». По-моему, нет другой фразы, которую Он повторял бы так часто. Иногда даже в течение одного короткого эпизода — рассказывает, например, притчу, и говорит и в конце, и в начале: «Имеющий уши — пусть слышит». А иногда написано, что не просто «сказал», а написано «возгласил», то есть «повысил голос», практически «закричал». Ты можешь себе представить, Господь Вседержитель кричит. Бог кричит. Повторяет. Бог просит: у вас есть уши? Слушайте ими. Используйте по назначению.
Не хотим.
Он только начинает: «Человек некий», а мы: «Знаем, знаем. Всё знаем про вашего человека. Быдло ваш человек».
Или по-другому: «Да, знаю, знаю. Твой человек — русский христианин, богоносец. Я знаю. Я понял уже, спасибо, достаточно, не надо дальше, я знаю. Это значит вот это, а то значит то. Знаю всё, что Ты скажешь».
Не слушаем. Не желаем. Желаем говорить сами. Интерпретировать. Реагировать. Комментировать. Поправлять.
Даже этот всегдашний вздох сожаления, якобы сожаления: «Ах, как же они тяжело живут, ужас». Эта реакция: «Ах, если бы на пять минут раньше». «На пять минут позже». «Ах, если бы врач был другой». Это всё то же самое. Это попытка поправить Бога. Не допустить в себя, не понять, что происшедшее — это единственная реальность. Рассказ Бога — мне. Притча, которую лично Он рассказал лично мне.
— Чем пахнет?
— Сажей?
— Нет, чем-то копчёным.
— Тут раньше была коптильня. Въелось, наверно. За триста-то лет.
— Ты хоть что-нибудь видишь?
— Кажется, ручку кресла.
— Где?
— Вон.
— Нет, не вижу. Почему «притча»?
— Что?
— Ты говоришь, «притча».
— Это не я говорю, это сказал Николай Велимирович: «Весь мир — бесконечное собрание притч». Всё, что случается, — Божья притча. Я окружён ею.
Всё, что со мной происходит, любая мелочь — в конечном итоге, слова, которые Бог говорит лично мне.
— «Притча» — сказка?
— Нет, не обязательно. Образы. Цельные образы. Иносказания.
— Зачем «ино-»?
— Я думаю, чтобы мы приложили хотя бы маленькое усилие.
Помнишь, я говорил, что, мне кажется, Бог нас судит по вектору.
Притча требует маленького усилия. Чтобы я хоть полшага, но сделал сам. Хоть прислушался. Повернул голову к Говорящему. Обратился.
В это мгновение Он меня хочет застать. «В чём застану, в том и сужу». Он не хочет застать меня отвернувшимся. Хочет застать меня обратившимся. Поэтому Он всё время рассказывает мне свою притчу. В любую секунду, сейчас.
Как будто мы посреди хлебного поля. Невероятный избыток, мы ими всё время окружены, этими притчами, этими зёрнами, этим хлебом. Нам протягивают этот хлеб, отламывают и дают — мы отворачиваемся и умираем от голода. Хотя хлеб — вот, везде. Можно жарить его на костре. Можно есть его вместе. В райских посадках.
Но мы не слушаем. Бога своего собственного — не слушаем.
— Я не понимаю, что значит «Бога не слушаем». И я вообще не уверена, что верю в Бога.
Ну вот, я тебя огорчаю?
— В первом веке жил очень возвышенный богослов. Самый мудрый и недостижимо возвышенный. Потом состарился. И уже когда был совсем старенький, то повторял одну очень простую фразу. Он даже не говорил «Верьте в Бога». Он говорил: «Детки, любите друг друга». По-славянски это особенно трогательно звучит: «чадца». «Чадца, любите друг друга».
Эти истории, которые нам рассказали, вообще все эти люди — такое богатство. Такая сказочная пещера. Как будто приданое нам с тобой. Все живые.
А мы их не слышали. Мы их перебивали, пытались их интерпретировать, объяснять. Мы жалели их. А я теперь думаю: может быть, даже не надо сразу жалеть. Чуть попозже: жалеть, возмущаться, сочувствовать — но сначала услышать. Такими, как есть.
Это самое важное: не такими, как хочется, не придуманными — а такими, как есть. Просто слушать. Заставить себя замолчать.
— Снова капает.
— Звякает. Это металл остывает.
— Ну вот, всё порушилось.
— Но мы можем попробовать ещё раз.
— Я не против.
— Ты меня ещё видишь? Хоть что-нибудь видишь?
— Я даже себя не вижу.
— Всё правильно. Всё по плану. Мы превращаемся в слух.
— Значит, нас больше нет?
— Я тебя люблю.
— Я тебя.
— А давно?
— Что «давно»?
— Ну, вот что ты сказала сейчас: «Я тебя». Ты не помнишь, с какого момента?
— Как увидела.
— Эх. Господь мой и Бог мой!
— Что-что?
— Говорю, непонятно, за что мне такое счастье.
Ну? Слушаем?
— Да.
Вот я вам расскажу… значит, как получается… Когда я была ещё маленькой, я толком, в общем-то, не понимала, что произошло. А когда уже стала постарше, я стала сопоставлять, и тогда поняла…