– Ничего, – сказала я, – не буду вам мешать. Я завтра к вам подойду, хорошо?
Я взяла собак на поводки и пошла к дяде Жоре. Хотела опять бросить Ричарда у дерева, но он хрипло, возмущенно залаял.
– Хорошо, пойдем, – сдалась я, и он спокойно дошел до самой лодочной станции – своего кошмара, и только когда я открыла калитку, прижал уши и понурил голову – решил, наверное, что я привела его назад и теперь здесь оставлю.
Я не стала входить, просто запустила Щуку во двор, помахала дяде Жоре рукой, крикнула, что опаздываю, и мы с Ричардом побежали на конюшню.
Впервые пес бежал не рядом, а впереди, натягивая поводок.
Тренировки я не помню.
Ночью я несколько раз просыпалась. Не то чтобы мне снились настоящие кошмары, нет. В моем сне ничего не было – как в пустом, темном, страшном доме.
В конце концов Ричард повернулся ко мне, завалив меня всеми своими лапами, положил подбородок мне на макушку, и я уснула до утра.
Утром же я не торопилась уходить, неспешно пила чай, поджидая, пока проснется дед.
Когда он вышел на кухню, мытый, бритый и сомнительно благоухающий «Шипром», я, выждав для приличия некоторое время, спросила:
– Деда, а скажи, вот те люди, которые на войне в Афганистане, они ведь тоже герои? Как ты?
– Точно так, – сказал дед, неторопливо намазывая на хлеб сыр «Дружба». – Они выполняют свой интернациональный долг.
– А почему же тогда, деда, их никто не чествует, как вас, и все обижают?
– Как так – обижают?
– Ну, обижают… Не хотят помогать… Говорят, что они всем надоели… Что их туда никто не посылал… Но их же Родина послáла, да? Послáла?
– О да, уж Родина их послáла так послáла… – сонно сказал дядя Степан, входя в кухню. – Доброе утро… У вас тут что, политинформация?
Дед нахмурился:
– Понимаешь, лисенятко, война такая штука… Кто не воевал, понять не может. Когда мы вернулись с победой, война была на нашей земле, прямо под ногами, весь народ эту дорогу прошел… Потому все и радовались как один. Знали. Но потом, чуть погодя, тоже всякое бывало… И тыловые крысы на фронтовиков заедались… Только тогда фронтовиков было больше. Вся страна была фронтовик. А эти парнишечки, что сейчас помогают братскому афганистанскому народу, они возвращаются – а тут сплошь тыловые крысы, кто пороху не нюхал. Не понимают они фронтовика и понимать не хотят… Вот и выходят неувязки. Ты только не думай, что люди все злодеи. Люди слабость проявляют. Никому не хочется думать о войне… Гонят люди эти мысли, отмахиваются от них. Вот и от «афганцев», бывает, отмахиваются… Недоработки на местах. Понятно тебе?
– Да. Спасибо, дедушка. Никому не хочется думать о войне, это я понимаю…
Борю я видела еще несколько раз, он заходил на площадку повидать Федора Сергеевича. Борина мама никак не поправлялась, и он не мог уехать в эту свою Бурятию.
Но я к нему больше не подходила, мы с Ричардом его невзлюбили.
Хорошего повода у нас не было – Боря был неплохим человеком, вон, Джека спас, да еще герой войны, но он внушал нам – и мне, и собаке – неясное беспокойство.
Было в нем что-то скользкое, неприятное – и в смене настроений, и в этом вымученном, ненатуральном смехе, и даже в том, как он ухаживал за женщинами. Боря мнил себя бабником, напористо приставал ко всем мало-мальски годным дамам на площадке, натужно шутил, но при этом словно заранее был готов к отказу и загодя же обижался.
Я понимала, что для обиды у него есть причины. Однако мы к нему не подходили больше.
Глава 33
Я потихоньку обучала Щуку. В сравнении с Ричардом, который все делал сразу, словно по волшебству, она, конечно, была тормозом – с ней приходилось работать в нормальном, обычном ритме.
Но меня ждал сюрприз.
Зная Щукину любовь к апортировке, я часто чередовала «противные» команды («место», например) с игрой с апортировочным предметом, все время усложняя ее.
Я давала Щуке понюхать мячик, потом укладывала ее, прятала вещь и давала команду «ищи» – таким образом собака полюбила команду «лежать» (как же, потом – поиск и бросалочки). Щука всегда безошибочно находила предмет, и это меня заинтересовало. Обычно обучение поиску – длительный и сложный процесс. «Прячут» демонстративно да потом еще ведут собаку. Но Щука обходилась без подсказок.
Тогда я привлекла к нашим играм Тараса.
Щуке давали понюхать какую-нибудь его вещь, потом Тарас прятался, и я командовала овчарке: «Ищи». Она становилась на след и шла, даже не делая попытки осмотреться поверху.
Это было удивительно, учитывая и то, что мы развлекались подобным образом прямо на площадке, где было натоптано, шумно, где все, по идее, должно было отвлекать и сбивать собаку. Должно было, но не отвлекало.
Я задумалась. Опыта обучению следовой работе у меня почти не было – я, конечно, помнила, как папа натаскивал своих легашей и гончих, но это было совсем другое дело, а с Ричардом мы занимались мало. Я решила показать эти фокусы Федору Сергеевичу.
– Ты знаешь, да. Явные способности у собачки. Надо продолжать. Просто удивительно! – сказал Федор Сергеевич.
– Удивительно другое. Где он их берет, вот скажите мне? Где дядя Жора берет таких собак? Или это у всех овчарок? – спросила я.
– Где, где… Там же и берет. В питомнике. Наверняка кто-то щенками налево приторговывает. Вот и результат. Гены, блин… Хорошие гены… и плохие чебурашки… – объяснил Тарас.
– Тарас, не городи ерунды! – сказал Федор Сергеевич.
– Да ладно вам, дядь Федь. Это везде. Это я один работаю там, где украсть нечего. – И Тарас заржал.
– Так он подрощенных собак покупает, не щенков, – заметила я.
– Ну, кто-то берет щенков с питомника, подращивает и продает. Так даже лучше.
– Что ж, Славочка, ближе к весне буду учить тебя основам следовой работы, – решил Федор Сергеевич.
– Ближе к весне мне надо из Щуки караульную собаку сделать… Эх, до чего жалко портить…
– Жалко, – задумчиво согласился Федор Сергеевич, – способная собачка, чуткая… Для караульной побрутальнее бы пса… Ну, ладно. Ты пока позанимайся с ней… выборкой, поиском предмета… А там посмотрим.
И мы со Щукой подло свернули с курса, обозначенного нам доверчивым дядей Жорой.
Выборки как учебного процесса собака даже не заметила – сразу определяла нужный предмет. Хватать за морду, чтобы научить команде «нюхай», не пришлось – нравилось ей нюхать.
Она переменилась – сделалась строже, спокойнее, почти перестала болтать лишнего, хотя живости нрава не утратила. Легкая, прекраснодушная, она напоминала мне музыку Моцарта.
– Это же Моцарт, гений… чистой красоты, Федор Сергеевич… Пропадет собака… Жа-алко…
