Сжавшись в комок, обхватив себя руками, Зарек лежал на холодном каменном полу; спина его, изборожденная шрамами от прежних наказаний, была покрыта свежими кровоточащими ранами.
Больше всего Валерия поразил его взгляд. Пустые, бесстрастные глаза — без единой слезинки.
Удивительно, что за все время сурового наказания он ни разу не вскрикнул. Впрочем, теперь Валерий припомнил, что Зарек вообще не кричал во время порок.
Во время самых страшных мучений этот жалкий раб не стонал, не жаловался, не взывал к милосердию своих палачей. Все, что ему говорили, все, что с ним делали, он переносил без звука и без слез, с холодным, суровым стоицизмом.
Такая твердость в мальчишке-рабе, который был младше его самого, не могла не внушить Валерию уважение.
Не думая о том, что делает, он нагнулся, робко коснулся рубца на спине Зарека. Кровоточащие раны с рваными краями выглядели ужасно: невольно он задумался о том, как бы сам перенес хотя бы одну такую рану, — не говоря уж о десятках.
Зарек не шевелился.
— Тебе, может быть... — Валерий осекся и умолк. Он хотел помочь Зареку подняться, но тут же сообразил: если увидят, как он помогает рабу, накажут их обоих.
— Что ты здесь делаешь?
Мальчик отпрянул, услышав суровый голос отца.
— П-п-просто смотрю, — честно ответил он.
— Тебе это интересно? — прищурившись, спросил отец.
— Д-д-да.
Рядом с отцом он всегда начинал заикаться — и презирал себя за это.
— Почему? Думаешь, ему больно?
От страха у Валерия отнялся язык. Слишком хорошо он знал этот холодный, мертвенный взгляд отца. Так сенатор смотрел всегда, когда добрый, любящий отец уступал в нем место властному военачальнику — безжалостному и хладнокровно-жестокому ко всем, не исключая и собственных сыновей.
Отца Валерий любил, военачальника — боялся.
— Отвечай, мальчик. Ты думаешь, что ему больно?
Валерий кивнул.
— И тебе его жаль?
Валерий смахнул предательские слезы. Да, ему было жаль Зарека, но он не осмеливался признаться в этом даже взглядом.
— Н-нет. Н-не жаль.
— Докажи.
Валерий заморгал; его охватил страх.
— Как... доказать?
Отец молча протянул ему снятый со стойки кнут:
— Всыпь ему еще десяток ударов. Не сможешь — сам получишь двадцать.
Дрожащий от страха и отвращения к самому себе, мальчик трясущейся рукой взял кнут и начал наносить удары.
Для него это было непривычное занятие, и он ни разу не попал по спине раба. Его удары сыпались на руки и ноги Зарека. Их кожа еще не знала бича.
В первый раз Зарек начал шипеть от боли и дергаться. Последний удар обрушился на его лицо, прямо под бровью.
Зарек громко вскрикнул, закрыл глаз рукой. Меж грязных пальцев хлынула кровь.
Валерий почувствовал, что его сейчас стошнит.
— Молодчина, сынок! — проговорил отец, хлопнув его по спине. — Ты ему выбил глаз! Так и надо — всегда целься в самое уязвимое место, и ты станешь отличным полководцем!
Зарек поднял на него взгляд. Вся правая половина его лица была залита кровью, но левый, здоровый глаз, пылал болью, мукой, ненавистью. Ненавистью к ним — и к самому себе.
Этот взгляд жег сердце Валерия до сих пор.
А Зарека высекли еще раз — за непочтительный взгляд на господ.
Неудивительно, что он ненавидел их всех. Что ему еще оставалось? Тем более, учитывая его происхождение, о котором Валерий теперь знал.
Но когда об этом узнал сам Зарек? И почему ему, Валерию, никто ничего не сказал?
Валерий приблизился к бюсту отца, вгляделся в его пустые каменные глаза.
— Почему?! — прорычал он, — зная, что уже никогда не получит ответа.
Сейчас он ненавидел отца больше, чем когда-либо прежде. Ненавидел отцовскую кровь, текущую в его жилах.
Но эта кровь — единственное, что у него есть.
Так или иначе, он остается римлянином. Он должен хранить свое наследие.
Гордо вздернув голову, Валерий направился по лестнице наверх, в спальню.
Но, прежде чем уйти, — нанес последний удар.
Развернувшись, он пнул ногой мраморный пьедестал.
Бюст отца упал на мраморный пол и разбился на множество осколков.
Новый Орлеан, после полудня
Вертолет оторвался от земли. Зарек устало откинулся на спинку кресла. Он возвращается домой. В холодные, бесприютные просторы севера.
Чтобы там умереть. В своей скорой смерти Зарек не сомневался.
Если Артемида и пощадит его, — не пощадит Дионис. Ради Саншайн он пошел против бога, не прощающего предательства, — и теперь он, конечно же, заставит Зарека пережить ужасы, рядом с которыми померкнет даже его прошлое.
А главное — Зарек так и не понимал, зачем это сделал. Разве только потому, что для него нет большего удовольствия, чем кого-нибудь позлить?
Его взгляд упал на дорожную сумку.
Не думая о том, что делает, Зарек достал кувшин, подаренный ему Саншайн, взвесил его на руке. Пробежал пальцами по сложным лепным узорам.
Простой ком глины, — но Саншайн работала над ним много часов. Трудилась, вкладывала в него душу...
Ему вспомнились слова из «Маленького принца»: «Они отдают всю душу тряпочной кукле, и она становится им очень-очень дорога, и если ее у них отнимут, дети плачут...»[40]
Саншайн вложила в этот кувшин много времени и труда, а потом — просто подарила ему. И понятия не имела, как тронул его этот подарок.
— Хватит сопли разводить! — пробормотал он, усмехаясь собственной сентиментальности. — Это ничего для нее не значило. А ты приговорил себя к смерти из-за дерьмового куска глины!
Зарек прикрыл глаза. Это правда.
Снова ему придется умереть ни за что.
Ну и что с того?
Можно подумать, он дорожит своей жизнью! Да пусть приходят! Пусть убивают! Быть может, хотя бы в смерти он найдет какое-то утешение.
Гневаясь на собственную мягкотелость, Зарек взглядом разнес кувшин в мелкую глиняную пыль. Отряхнул штаны. Затем достал МРЗ-плеер, надел наушники, включил на полную громкость любимую песню — «Hair of the dog» группы «Nazareth».
И стал ждать, когда Оруженосец Майк, подкупленный Дионисом, откроет окна и впустит в вертолет потоки смертоносного света.
Тартар
Здесь не было ничего, кроме ледяного холода, и тьмы, и пронзительных криков. До боли вглядываясь во тьму, Стиккс различал лишь призрачные огоньки чьих-то глаз — полных отчаяния от того, что они еще способны были разглядеть.
