Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.
Анна Ахматова
Ночь на штрафной площадке ГАИ
Майор Калюжный собственноручно открыл большой висячий замок, чуть морщась от скрипа, потянул на себя правую половинку ворот и сделал приглашающий жест:
– Прошу! Заезжайте!
Улыбка появилась на устах майора. Высокая, очень худая фигура офицера с улыбкой на устах, медленно открывающая ворота штрафной площадки.
Любезность ли выражалась в улыбке или насмешка? Я мог бы предположить и то и другое, если бы за этот сумасшедший день не успел уже слегка привыкнуть к майору и сообразить, что его улыбки, мерцающие на лице с равномерностью маяка-мигалки, ничего не отражают вообще, что это просто рефлекторные сокращения мимических мышц, быть может, и в самом деле нечто вроде сигнала-мигалки.
Вот так это задержалось в памяти. Гнусноватый, с ржавчинкой будущей слякоти закат над силуэтом города. Окраина. Ощущение нечистоты, дряхлости, полуразвала в окружающих строениях. Кирпичные, в два роста стены старинных казарм. Гулкие удары по мячу из-за стен – отзвук дурацкого волейбола в сапогах на босу ногу. Горящее от прошедшего дня собственное мое лицо. Жжение ссадин на ладонях и коленях. Майор Калюжный с мерцающей улыбкой в воротах штрафной площадки. Кот, драный, шелудивый, с деловито-бандитской физиономией прошедший по казарменной стене, затем мягко, с прогибом спины ступивший на ворота и проехавшийся слегка на них, прежде чем спрыгнуть на землю и пропасть в лопухах. Все двигалось или держалось в пространстве, прежде чем пропасть. Это естественно, но пространство-то вот подрагивало и слегка рябило, как хреновый киноэкран.
Я включил стартер. Мотор заработал. Лучше не смотреть на панель приборов. Что изменится? Масло горит – это ясно, а температура воды, то есть охлаждающей жидкости «тосол», просто отсутствует в связи с отсутствием самой жидкости в разбитой системе охлаждения.
Двигатель грохотал, скрежетал железом по железу, и это у моего «фиатика», который еще вчера жужжал словно лирическая пчелка.
– Прошу! Заезжайте! – погромче тут повторил приглашение майор Калюжный.
Я тронулся с места. Завизжали задние колеса, заклиненные краями смятого кузова. Теперь при вращении металл прорезал в резине глубокую борозду, а колеса визжали. Резина же дымилась и воняла.
Неутомимые зрители, с самого раннего утра окружавшие изуродованный автомобиль, стояли вокруг и сейчас. С интересом, без всякого сочувствия, но и без тени злорадства они наблюдали всю эту довольно заурядную историю: мое трепыханье, гоношенье и чуть насупленную деловитость офицеров Госавтоинспекции. Должно быть, они, эти зрители, менялись, одни уходили, другие приходили, но мне все они казались на одно лицо – просто мужчины, интересующиеся автомобилями, авариями, ремонтом. И разговоры вокруг весь день звучали одинаковые:
– Что, стойки-то у него пошли?
– Пошли.
– Значит, кузов менять.
– Менять.
– Значит, кузов в металле тысяча шестьсот, да поди его еще достань…
– Да, дела…
Бывает, знаете ли, стоит вот такая спокойно-рассудительная, туповато-любопытная толпа, но вдруг налетит какой-нибудь весельчак или пьяненький и всех как-то растормошит, разбередит болото. Здесь, видно, такого поблизости не было. В другое время я, быть может, внимательнее присмотрелся бы к этим людям, подумал о причинах их вяловато-сыровато-прочноватого единообразия, но в тот вечер я их почти не замечал.
Меня немного трясло. Состояние было предобморочное. Из окружающих предметов что-то фиксировалось, должно быть важное, а что-то размывалось, очевидно второстепенное, – или наоборот? Фигура майора Калюжного, например… – важна она или ни к селу ни к городу?
Вчерашний удар сзади показался мне чем-то вроде взрыва. Сознание я не потерял, но голову тряхнуло очень сильно, и, видно, под большую компрессию попали шейные позвонки.
Видно, все-таки что-то сдвинулось на миг, ибо первая мысль после удара была такова: взорвалась бомба… бомба была подложена мне в багажник… я знал прекрасно, что везу в багажнике бомбу, но не принял никаких мер, понадеялся, что она не взорвется… и вот взорвалась!..
Потом, видимо, все вернулось на свое место, так как я подумал: что за дурацкая бомба… никаких бомб не бывает… какие еще бомбы… это у меня бензобак, наверное, взорвался… а скорее всего, кто-то сзади звезданул… Номер! Номер записать, пока подонок не смылся!
Я выскочил из машины и увидел этого орла. Пьяный подонок даже не вылез из своего ЗИЛа-поливалки. Он бессмысленно смотрел на меня сверху и повторял:
– Айда за мной, починимся. Парень, езжай за мной, починимся.
Вокруг мертвенно светился огромный и пустынный жилмассив. Над нами, над двусторонней шестирядной магистралью шипела бесконечная полоса газовых трубок. Как он умудрился меня найти в пустынном жилмассиве, этот ночной трудящийся?
Весь день я ехал на север из Киева. Дорога была максимально приближена к боевым условиям. Плавящийся асфальт, выброс из-под колес, не пробиваемые фарами клубы пыли с обочин, из-под грузовиков. Грузовики, представляющие вечно растущую индустрию, шли почти непрерывными потоками в обе стороны. Чтобы держать среднюю скорость пятьдесят, приходилось совершать опасные для жизни обгоны. Потом ночью начались бесконечные объезды, машины скатывались с разбитого асфальта на грунтовые ухабы, тащились на второй скорости, заваливались иной раз в кюветы.
Наконец проехал я под кольцевой дорогой большого города и выкатил в пустынный, хорошо освещенный жилмассив, на широченный проспект Красногвардейцев. Здесь-то в полной уже, казалось бы, безопасности догнал меня труженик коммунального хозяйства с шестью тоннами воды в цистерне, на скорости девяносто км/час.
Я стоял среди осколков моего заднего стекла и стоп-фонарей, в какой-то луже, в липкой какой-то жиже, и смотрел на бледное пьяное лицо, рукав промасленной ковбойки, кулак, медленно поворачивающий руль на меня.
– Айда починимся! Слышь! Айда починимся! – уже бессмысленно повторял он, а колесо все поворачивалось на меня.
– Куда же ты, сука, отъезжаешь?! – вдруг завопил я не своим голосом и в совершенно несвойственных себе выражениях. – Ведь я же номер твой запомнил, пень с ушами!!
Здесь началось что-то шоковое – я никак не мог уйти от надвигающегося на меня колеса, а он, должно быть, не мог остановить вращения. Время слегка растеклось в том, в чем оно обычно растекается, – в пространстве. Почему-то я очень хорошо запомнил лицо шофера и даже успел сделать какие-то умозаключения.
В принципе это было хорошее лицо, хорошо очерченное, так сказать, скульптурное – впалые щеки, чуть выступающие скулы, крепкий подбородок, эдакий баррикадный боец, если бы не следы нравственной и физической деградации – синюшность губ, круги под глазами, порочная, пьяная, вполне бессмысленная улыбочка. Ночная жизнь даже в поливальных машинах разрушает личность, помнится, подумал я.
Впоследствии, уже в отделении ГАИ, я узнал, что именно в поливальных машинах блуждает по ночам грех этого большого
