же точный и резкий. Потом еще раз внимательно посмотрел на людей, сидевших в бударке, и приказным тоном объявил:
– Всем молчать! Ясно?
Казак Сашка подхватил осетра под плавники и, кряхтя, завалил в бударку. Из рундука выдернул кусок испятнанного чем-то темным брезента, накрыл рыбину. С брезгливостью глянул на сеть, – похоже, хотел бросить ее, но в следующий миг махнул рукой, залепил конец веревки за крюк и дал тихий газ.
Сеть покорно поползла за бударкой. Казак Сашка отволок ее метров на двадцать, больше не стал, прижался к стенке тростника и, поскольку сеть была легкая, почти невесомая, да и рыбы в ней уже не было, скомкал в неряшливую груду, украшенную остатками поплавков, и швырнул в тростник.
Казак Сашка, приподнимая локти как забрала, глянул в одну сторону, потом в другую и до отказа выкрутил рукоять газа.
Бударка захрипела от неожиданности возмущенно, высоко приподняла нос и за несколько секунд набрала хорошую скорость, понеслась по узкому мутному ерику, только жесткие тростниковые стебли стремительно заваливались назад. Лицо у Комелькова вытянулось, как при космической перегрузке, подбородок по-боксерски потяжелел, глаза сделались совсем прозрачными, какими-то невесомыми, будто Комельков разом выплакал все слезы, которые у него имелись…
От ерика, где осетр угодил в сеть, до деревни идти было минут сорок, не меньше, и эти сорок минут надо было еще прожить.
А жизнь вокруг текла, была полна разных красок и картинок, в ней все время что-то происходило. Вон изящно вытянулась похожая на современную скульптуру серая цапля, недоуменно косилась на бударку: и куда это человеки несутся сломя голову, так на скорости могут и конец свой найти, – нельзя плавать во всю мощь сильного японского мотора, лучше постоять на месте, подумать о смысле бытия и посмотреть, нет ли где лягушек? Лягушки в пойме перевелись совсем – их переловили деловые люди и отправила куда-то во Францию – очень там понравились астраханские кваквы. Уже давно не слышно их хоров – а пели они раньше заливисто, как курские соловьи. Вот и не стало еды у серых цапель…
Несколько чаек вывернули из-за огромной, похожей на раскидистей дуб ветлы, спикировали в пенный след бударки и, ничего не найдя в нем, мотнулись в сторону – недалеко по ерику шла другая бударка.
Под нос стремительно несущейся лодки неожиданно угодила замешкавшаяся змея – серая гадюка, почти невидимая в полупрозрачной воде ерика.
Бударка проехалась по ней, из-под кормы взметнулись три обрывка веревки – винт разрубил гадюку на три части, и все три обрывка не пошли на дно, поплыли в разные стороны, каждый сам по себе. Говорят, всякая змея, даже разделенная не на три, а на тридцать три части, не умирает до захода солнца, каждый обрывок живет самостоятельно и погибает лишь, когда красный шар заползет за горизонт и багряный воздух начнет быстро темнеть…
Казак Сашка привычно приподнял локоть правой руки, глянул из-под него в пространство, в глубину ерика – не гонится ли кто за ним?
За бударкой никто не гнался. Казак Сашка облегченно вытер ладонью лоб. В это же мгновение Кирилл Лобко поймал чей-то виноватый взгляд. Оглянулся – Комельков. Глаза маленькие, красные от ветра, слезятся, но не в слезах было дело, в выражении – глаза были виноватыми, опустошенными изнутри, и сам он готов был заплакать. От того заплакать, что невольно оказался свидетелем случившегося – это ведь повод… Повод для того, чтобы разувериться в себе самом, в рыбалке, в друзьях, в жизни.
Комельков был законопослушным гражданином, за границы, очерченные обществом, старался не выходить, и у него это получалось, он не нарушал законов, был честным.
Куда же казак Сашка денет осетра? Съест сам, отправит в Москву на продажу или продаст знакомым клиентам здесь?
Согнулся Комельков, словно бы кто-то двинул его кулаком под ребра.
Астрахань по всему периметру, на всех дорогах окружена постами, на которых проверяют легковушки (грузовики, к слову, тоже), если у кого-нибудь найдут осетрину или икру, то – суд и приговор, который мягким никак нельзя будет назвать. В Астрахани с этим делом строго.
Особенно много контрольно-пропускных пунктов поставлено на федеральной трассе, ведущей в Москву: можно сказать, через каждые полтора километра дорогу перегораживает полосатый шлагбаум либо жезл автоинспектора.
Самым страшным для браконьеров был контрольно-пропускной пункт, расположенный километрах в тридцати от города, где постоянно дежурил ученый кот Филимон.
Кот этот – непростой. Если он не обращает на остановленный автомобиль никакого внимания, – значит, автомобиль этот чистый, максимум, что он может везти из биопродуктов – сушеные коровьи кизяки или прокисший овечий сыр, но если кот делает заинтересованное «лицо», то настораживаются все: и милиционеры, и таможенники, и рыбинспекторы, которые тоже дежурят на постах. Заинтересованная физиономия Филимона означает, что дело пахнет керосином – есть контрабанда!
Начинается действие, которое в среде специалистов называется «просвечивание шмоном»: в автомобилях проверяют даже гайки на колесах, не говоря уже о клаксонах, где в круглую пипку можно засунуть банку запрещенной в законопослушном мире черной икры, или карбюраторах с бачками для обмыва ветровых стекол – туда можно поместить что угодно. И обязательно что-нибудь находят.
И осетрину, и севрюжатину, и икру разных способов приготовления: пробойную, слабосоленую, в аккуратной упаковке, паюсную, давленую, подсушенную и нарезанную кирпичиками для гурманов – всякую, словом…
Филимон в такие разы обязательно получает награду – свежую рыбу, как правило, живого подлещика, выловленного в недалекой протоке специальном бойцом.
Дагестанские контрабандисты, говорят, даже специально пустили шапку по кругу и собрали более миллиона рублей, чтобы на эти деньги нанять киллера, готового расправиться с котом.
Киллера не нашлось.
Тогда неугомонные добытчики икры пустили по кругу шапку во второй раз – не может быть, чтобы не нашелся молодец, способный угомонить кота, но и вторая попытка ничего не дала – не отыскался такой ловкий киллер. Кот Филимон живет и здравствует до сих пор…
Бударка продолжала стремительно нестись по воде. О том, что видели Комельков и Кирилл Лобко, думать не хотелось, а с другой стороны, надо было думать обязательно, если не думать, то скоро в Волге только одни змеи и будут водиться, – поэтому на душе и у Комелькова, и у Кирилла было темно, холодно и противно.
Что-то угодило туда, внутрь души, под самое сердце, – гадкое, скользкое, шевелится едва приметно, распускает щупальца, и, чтобы бороться с этой напастью, надо брать себя в руки…
Ближе к Гандурино на реке, почти у самой воды росли странные двухцветные деревья. Макушки у них были желтые, осенние – приготовились к увяданию, а низ – зеленый, свежий, будто никакую осень и не ожидающий.
Наверняка вода по стволам идет неравномерно, у деревьев не хватает силы дотянуть ее до верхних ветвей и ростков… Причем желтый цвет обрезан как по линейке, даже глаза покалывает от
