class="p1">- И кто это... - Дункан говорит и понимает, что все смотрят на него. - О нет... да ладно, ты ведь не станешь...
- Миру нужен ты, Дункан. Ты нужен мне.
- Но я последний из людей, желающих...
- Знаю. "Доверить власть можно лишь тому, кто власти не желает". Постой, кто это сказал?
- Но ты... ты не можешь просить...
- Ты был здесь. Ты видел. Ты познал, что нужда велика. Иисусе Христе, Дункан, кому бы доверился ты?
- Ну... ну, я...
- Я позволю называть себя Хэри.
- Что? Правда? - Он хмурился, недолго. - А ты будешь звать меня папой?
Кейн улыбается. - Уже торгуемся?
- Просто... не знаю. Так много всего, что во мне следовало бы изменить. Что я должен бы изменить.
- Я уже говорил, что нам не следовало бы. Нам следует. Но здесь и сейчас у нас появился шанс слить существующее и возможное.
- Не бойся, - произносит лошадиная ведьма столь тихо, что он едва ли слышит ее. - Будь самим собой.
- Что, если, - произносит Кейн медленно, почти торжественно, - самое дурное совершил уже не ты?
- Что?
- Что, если. Ты ведь не помнишь, как забил маму до смерти?
- Я помню много других побоев.
- И я. Но что, если. Что, если это был не ты?
- Что это значит?
- Что, если ее задушили в переулке? Ее задавил автомобиль какого-нибудь бизнесмена? - Он садится на корточки рядом. - Что, если она не умерла?
Дункан не может дышать. - Ты... - каркает он. - Что ты сказал?
- Старикан в той клинике, тот, что был похож на меня. Что он там делал? Что было в костыле, который он принес?
- Ну... не знаю...
- Подумай. Что, если кто-то Исцелил ее в тот полдень? Забрал с собой? - Он понижает голос, шепча: - Что, если она сидит в той юрте, ожидая, решишься ли ты испытать шанс?
- Она? - Слова вылезают из пересохшего горла так тяжело, что он ощущает вкус крови. - Она там?
- Возможно.
- Возможно?!
- Единственный способ узнать - сказать "да".
- Да.
- Вот именно. Просто "да". Короткое слово.
- Нет, ты не понял. Это было да. Да.
Кейн встает. - Ну, всё хорошо. Иди и посмотри.
Меч пропал. Дункан свободен. Нет даже дырки в серапе. Он озирается, полуоглушенный и недоумевающий.
Кейн пожимает плечами: - Я же сказал: метафора.
- Ты был Мечом.
- Ага. И ты вытянул меня из камня. Добро пожаловать в свое королевство.
- Мое..?
- Чье же еще? - отвечает Кейн. - Думаю, мы можем назвать его Вратами Дункана.
- Если только я сейчас не уничтожил вселенную.
- Ага. Но беспокоиться слишком поздно.
На груди Дункана лежит венок из диких цветов. Он прижимает его, встает, протягивает лошадиной ведьме.
- Бери с собой, - говорит лошадиная ведьма с легчайшим намеком на улыбку. - Девчонки любят, когда им приносят цветы.
Самый счастливый из бесконечно возможных концов:
Расшевели медведя
"Решив потыкать шестом в медвежью берлогу, помни: медведь вряд ли сочтет это веселой игрой".
Кто-то
Об этом я размышлял, в общих чертах, достаточно давно. Прежде чем был похищен рыцарями Хрила. Прежде дня Успения. Прежде "Любви Пеллес Рил". Если нужно выбрать точный момент, когда мысль впервые мелькнула в уме - то конец "Слуги Империи", на платформе с Шенной, когда экстренный перенос Коллберга забирал нас на земную сторону, спасая мне жизнь. На коленях у меня еще лежала голова Тоа-Фелатона, тщеславного и малость туповатого старика, убитого мной за то преступление, что он принимал дурные советы. Я был готов потерять сознание от потери крови, несколько минут назад получил самую скверную рану за всю карьеру... но даже когда ночь окутывала вселенную вокруг меня, я видел взгляд Шенны.
Вижу до сих пор.
У нас было много проблем, у меня и Шенны. Почти все нами же и были созданы. Мы никогда не были счастливы вместе. Никогда. Ни при первой встрече. Ни после свадьбы. Ни даже когда я похитил бога и поджег пламя гражданской войны, искалечился, спасая ее. Она любила парня, который, казалось ей, живет внутри Кейна - грустную страдающую душу, выковавшую маску чудовища, чтобы защититься от унылой реальности Земли.
А я? Я отчаянно старался доказать, что она права.
Изображать, будто достойный парень прячется где-то в окрестностях моего сердца: вот представление, с которым я почти свыкся. Я мало любил себя в те дни.
И сейчас не больше. Но сейчас мне почти всё равно.
Шенна и я, мы твердили себе - с истерическим упорством - что Кейн был лишь ролью. Персонажем, которого корчит из себя Хэри Майклсон, международная суперзвезда и бонвиван. А на той платформе я взглянул ей в лицо... и увидел, как она понимает, наконец: персонажем был Хэри Майклсон. С самого начала.
Она узнала, что человек, за которого вышла замуж, всегда был Кейном.
Но и тогда мы не поняли, кем - чем - был на деле Кейн.
Шенна стала актрисой, потому что так получала шанс помогать людям, реально помогать. Спасать их. Она родилась в семье торговцев, и на Земле мало что могла бы сделать для людей; актерство стало для нее силой, позволяющей каждый день менять чью-то жизнь к лучшему.
Актерство для меня означало богатеть, причиняя людям боль.
Но не каждому встречному.
Я уже шесть лет не вылезал из Топовой Десятки, а показатели Шенны не позволяли даже понюхать, чем пахнет поблизости от этой Десятки. И так далее и тому подобное. Мысли мои путались, но я отчетливо помню последнюю, скользнувшую по лику обморока.
"Кто-то ведь должен был загасить этого урода".
Я думал, что угасну сам по себе после "Ради любви Пеллес Рил", суда над Коллбергом и слушаний в Конгрессе Праздных. Думал, что угасну после событий дня Успения.
Думал, что сожжение Марка Вило в прямом эфире покажет всем: пора сжигать и меня. Лучше показать, чем сказать. Верно?
Но люди слишком глупы, чтобы верить своим траханым глазам.
Как и я сам.
И я понял, в конце концов: я не люблю причинять боль людям. Никогда не любил. Что же я люблю: причинять боль людям при власти.
Есть причина, по которой короли прячутся, едва я войду в город.
