снова: «Небо на заднем сиденье моего „кадиллака“…» Силы небесные, как вы терпите такое?..
— Неужели тебе это нравится? — спрашиваю Игоря с растущим раздражением.
— А что? — пожимает он плечами. — Неплохая песенка.
— Игорь, закрой чемодан, — командует Таня. — Ф-фу, устала!
Она закуривает сигарету и валится на тахту. В комнату заглядывает отец Игоря. У него розовое лицо и безмятежная серебряная шевелюра, и, как всегда, он в костюме и при галстуке. Домашней одежды и шлепанцев Леонтий Павлович Нежданов, подполковник медслужбы в отставке, не признает.
— А, Юрий Михайлович, — улыбается он, обнажая безупречные зубы и розовую верхнюю десну. — Ну-ка, ну-ка, прошу ко мне, покажу вам интереснейшую вещь.
Он ведет меня, взяв под руку, к себе в комнату, раскрывает секретер, прекрасно вписанный в стенку, кладет передо мной толстый кляссер и листает с видимым удовольствием. Тут не марки — марки я бы охотно посмотрел, — а спичечные наклейки всех времен и народов.
— А где Вероника Сергеевна? — спрашиваю.
— В Румынии, — отвечает он таким тоном, как если б она вышла в булочную. — Вот, — указывает длинным пальцем на пестренькие наклейки. — Это французские. Серия о почте Франции. Ну как?
Его лицо сияет. Где-то я читал или слышал, что вот такая великолепная седина — признак глупости.
— Это Людовик Одиннадцатый, — показывает он на типчика в голубом плаще, отороченном белым мехом, и голубых чулках; типчик сидит на троне в окружении придворных и читает письмо, с которого свешивается красная печать. — Он создал во Франции королевскую почту, — поясняет старший Нежданов. — Ну, как?
— Замечательно, — говорю.
— Правда ведь? — подхватывает Леонтий Павлович, очень довольный похвалой. — Вы не представляете, сколько мне пришлось отдать за эту серию. Но ведь стоит, а?
Его жена, занимающаяся международной экономикой, вечно в разъездах. А сам Леонтий Павлович в прошлом году ушел в отставку и посвятил себя спичечным наклейкам. Он был хорошим терапевтом, а теперь филуменист и ручкист — собирает шариковые ручки. Из опасения, что сейчас настанет черед шариковых ручек, я решительно поднимаюсь.
— Спасибо, Леонтий Палыч, — говорю с преувеличенной любезностью. — Ваш Людовик безусловно стоит того, чтобы отдать за него все. Но я пойду. Вы, наверно, знаете, что наши дети разводятся?
— А, да… да, да! — Нежданов высоко поднимает седые красивые брови, глаза у него тускнеют. — Зачем это они? Глупо… Не понимаю…
С ощущением бредовости всего, что тут происходит, возвращаюсь в комнату молодых. Таня, присев у шкафа на корточки, набивает своими сапогами клетчатую сумку. Игорь возится с «магом», кассету, что ли, меняет.
— Ребята, — говорю, став посредине комнаты, — не надо разводиться. Одумайтесь, ребята! Минутное настроение, глупая ссора… а потом будете горько жалеть…
Я вижу: Игорь, опустив длинноволосую голову, замер над своим «магом». Таня, с руками, опущенными в сумку, повернула ко мне голову…
— Вы хорошая пара, вы никогда больше не найдете… — продолжаю я взывать, мучаясь оттого, что так мало знаю убедительных слов. — Вы потом сами поймете… Вы научитесь уступать друг другу… Немножко терпения, побольше доброты, и вы поймете, это не так трудно… Очень прошу, ребята, одумайтесь!
Но я уже вижу, что вопию в пустыне…
— Папа, это наше дело, — заявляет Таня, вытаращив на меня зеленые глазищи. — Понимаешь? Наше.
Как не понять… Валюсь в кресло, закуриваю. Зажигалка немного дрожит в руке. Спокойней, спокойней. Это их дело. Не вмешивайся, старый олух…
А Игорь таки сменил кассету. Теперь под тихую, ненавязчивую свою гитару поет Окуджава:
Когда мне невмочь пересилить беду,
когда подступает отчаянье,
я в синий троллейбус сажусь на ходу,
в последний, в случайный…
Лицо Игоря, обрамленное молодой бородкой и усами, обращено ко мне. Глаз не видно, но я понимаю его немой вопрос: ну, а как теперь? Это вам нравится?
Спасибо, Игорь. Это то, что мне надо.
Полночный троллейбус, мне дверь отвори!
Я знаю, как в зябкую полночь
твои пассажиры — матросы твои —
приходят на помощь…
Не могу спокойно это слушать. Простые слова, совсем простые, но почему-то горло стиснуто…
Я с ними не раз уходил от беды,
я к ним прикасался плечами.
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье, в молчанье…
Есть песни, которые мгновенно, с первого слова, с первого звука отрывают меня от земли. «Темная ночь», например. Вы помните, конечно: «Темная ночь, только пули свистят по степи…» Таков и «Полночный троллейбус».
Сигарета выкурена. Вещи уложены. Песня спета.
Таня первой спускается по лестнице, в руках у нее клетчатая сумка с сапогами — черными, красными, золотыми. За ней идем мы с Игорем, несем остальную поклажу. В багажнике моего «Запорожца» места мало, там запаска, инструмент, канистра и прочее и прочее. Поэтому вещи мы укладываем на заднее сиденье. «Небо на заднем сиденье моего „кадиллака“…»
— Ну, пока, — кивает Таня Игорю и садится в машину рядом со мной.
«Пока»… Будто собралась в химчистку. Будто не насовсем…
Игорь кивает в ответ. Глаз его не видно. Но вдруг я замечаю, как из-под дымчатых очков побежала по щеке слеза.
Глава шестая
Слюсарь
«Гюйс» поставили в док одновременно с подводной лодкой «Щ-372» — той самой «щукой», которой командовал Федор Толоконников. Так уж выходило, что переплетались военные судьбы этих двух кораблей.
Полностью обнажив израненные, обросшие ракушкой корпуса и как бы стыдясь своей наготы, тральщик и лодка притаились в сырой глубине дока Трех эсминцев. Вдоль одной из его гранитных стен тянулся огромный, выцветший за лето кумач: «Убей фашиста выработкой!»
Корабли стали обрастать лесами. Приняли кабели — чтобы не бить свои моторесурсы, а получать электричество с берега, от заводского энергохозяйства.
Прошло несколько дней. На лодке началось шевеление — там появились, затопали по лесам, окружавшим округлое, бокастое ее тело, мастера из корпусного и механического цехов. А на «Гюйс» пока никто не приходил.
— Если гора не идет к Магомету, — сказал Иноземцев на четвертый день за обедом, — то что делает Магомет?
— Верно, верно, Юрий Михайлыч, — поддержал Козырев, поднеся ко рту ложку перлового супа. — Идите к начцеха, помахайте у него под носом дефектной ведомостью. А то что ж это — на лодке густо, а у нас пусто.
— Не удивительно, — заметил Балыкин, — подводникам теперь — главное внимание.
— Так-то так, но все равно ведь лодка не выйдет из дока раньше, чем мы. Выпускать-то нас вместе будут. Ступайте, механик. Бейте челом. Качайте права.
Идти в корпусный цех было недалеко: взошел по сходне,
