Мама объяснила, что им надо просто провести под мышкой после того, как вымоюсь. Но только после мытья, ни в коем случае не на грязную кожу, а то будет пахнуть еще хуже.
Когда она ушла, я сделал, как она учила, понюхал свой новый запах и снова взялся за книгу, которую тогда как раз читал, самую любимую на тот момент. Это был «Дракула», я читал его уже во второй раз все с тем же увлечением.
— Пора ужинать! — позвала мама из кухни, и я, отложив книжку, пошел к ним.
Папа сидел на своем обычном месте, весь сумрачно-смуглый и хмурый. Мама налила в чайник кипятка и поставила нам на стол.
— Марта сегодня пригласила нас приехать к ним на дачу, — сказала мама.
— Совершенно исключено, — сказал папа. — Что еще она сказала?
Мама отрицательно покачала головой:
— Ничего особенного.
Я сидел потупив взгляд и старался есть побыстрей, но так, чтобы не показалось, что спешу поскорей покончить с ужином и уйти.
Поблизости кто-то начал заводить мотор, тот несколько раз чихнул и умолк. Папа встал и выглянул в окно.
— Разве Густавсен не уехал в отпуск? — спросил он.
Никто не ответил, он взглянул на меня.
— Он уехал, — сказал я. — Но Ролф и Лейф Туре остались. Они дома одни.
Мотор заработал снова. На этот раз он завелся сразу. Водитель переключил передачу, рокот резко усилился, но двигатель тут же закашлялся и смолк.
— Но кто-то ездит на их машине, — сказал папа.
Я встал посмотреть.
— Сиди! — приказал папа.
Я сел.
— Что там случилось? — спросила мама.
— Эти хулиганы без спроса ездят на родительской машине.
Он обернулся лицом к маме:
— Что за безобразие!
Прерывисто рокоча и кашляя, машина поднималась в гору.
— Что же они — совсем ребят распустили? — произнес он. — Лейф Туре же учится в одном классе с Карлом Уве! И этот мальчишка без спроса берет родительскую машину.
Я проглотил последний кусок бутерброда, добавил в чай молока, чтобы он стал похолоднее и можно было выпить его залпом. Встал из-за стола.
— Спасибо за ужин, — сказал я.
— На здоровье, — ответила мама. — Укладываешься?
— Пожалуй, — сказал я.
— Тогда спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
Он зашел прежде, чем я успел погасить свет.
— Поднимись и сядь, — велел он.
Я поднялся и сел.
Он посмотрел на меня долгим взглядом:
— До меня дошли слухи, Карл Уве, что ты куришь.
— Что такое? — удивился я. — Да не было этого! Честное слово, я не вру.
— А я слышал другое. Я слыхал, что ты куришь.
Я быстро вскинул голову и посмотрел ему в глаза.
— Так ты курил?
Я опустил глаза:
— Нет.
Его рука уже держала меня за ухо.
— Курил, — сказал он, крутанув мне ухо. — Признавайся — курил?
— Не-ет! — вскрикнул я.
Он отпустил ухо.
— Так сказал Ролф, — сообщил он. — Ты хочешь сказать, что Ролф мне солгал?
— Да, наверное, так, — сказал я. — Потому что я не курил.
— Зачем Ролфу было лгать?
— Не знаю, — сказал я.
— Так почему же ты ревешь? Если у тебя совесть чиста? Я знаю тебя, Карл Уве. Знаю, что ты курил. Но больше ты этого не сделаешь. Так что на этот раз тебе прощается.
Он повернулся и вышел такой же сумрачный, как пришел.
Я отер глаза пододеяльником и некоторое время так лежал, глядя в потолок. Сна не было ни в одном глазу. Курить я никогда не курил.
Но он догадался, что я что-то натворил.
Откуда он это узнал?
Как он мог догадаться?
На следующий день мы не могли удержаться и сплавали к острову.
— Смотри — весь черный! — сказал Гейр, подняв весла.
Мы с ним так хохотали, что чуть не попадали из лодки.
Хотя внешне это лето было такое же, как другие, — мы съездили и в Сёрбёвог, и на дачу к бабушке с дедушкой, а остальное время я болтался по поселку и ходил гулять то с одним, то с другим из товарищей, а если никого не было, то читал, лежа на кровати, — но по существу оно было совсем не похоже на остальные: потому что, когда оно кончится, мне предстояло не просто начать новый учебный год, как бывало до сих пор; в июне, на выпускном, перед нами выступил с речью сам директор, поскольку теперь мы окончили начальную школу и после летних каникул пойдем учиться в Ролигхеденскую школу средней ступени. Теперь мы уже не дети, а подростки.
Весь июль я проработал в одном садовом хозяйстве, вкалывал на поле с раннего утра под палящим солнцем, собирая или упаковывая клубнику, полол морковь, потом, в середине дня, притулившись под выступающей скалой, второпях съедал принесенный с собой завтрак, чтобы успеть на велосипеде к озеру Йерстадванн и хоть наскоро окунуться перед тем, как продолжить работу. Весь мой заработок шел мне на карманные деньги, которые я собирался потратить на Кубке Норвегии. На время турнира мама и папа уехали в горы. В то лето случилась небывалая жара, один из матчей мы играли на грунтовом поле, и я свалился от теплового удара, так что меня отвезли в импровизированный полевой госпиталь, к вечеру я там пришел в себя, откуда-то издалека слышна была музыка Roxy Music — «More Than This», я глядел в потолок брезентовой палатки счастливый, как никогда, радуясь этому, непонятно откуда взявшемуся чувству.
Было ли оно как-то связано с тем, что я тогда прибился к Хьелю, горланил песни группы The Police так, что в метро тряслись стены, приставал к незнакомым девчонкам, накупал значки музыкальных групп у уличных торговцев, причем мне попался даже значок группы The Clash, в придачу к большим солнечным очкам, которые я носил не снимая до вечера?
Очень может быть и потому, что Хьель был на год старше, — от девчонок ему не было отбоя, все на него заглядывались. Его мать была бразильянка, а он мало того что был черноглаз и черноволос, но еще и считался крутым, и все его уважали. Раз уж он ничего не имел против меня, это значило очень много и поднимало меня в собственных глазах, так что отношение тюбаккенских ребят уже не играло роли. Подумаешь, они не хотят со мной водиться, а вот Хьель хочет, и начхать я на них хотел. Еще я в Осло ходил в одной компании с Ларсом, а это тоже кое-что значило и, в сущности, даже больше, чем я мог ожидать.
Возможно, именно поэтому я очнулся в госпитале таким счастливым. Но возможно, причиной стала песня Roxie Music «More Than This». Она так захватывала, была так прекрасна, а вокруг меня в светловатой голубизне белой ночи жил по-настоящему большой город, полный не только людей, о которых я не имел понятия, но и музыкальных магазинов, где на полках стояли сотни, а не то и тысячи музыкальных групп, и полный особых мест, где выступают эти группы, — тех, о которых я раньше только читал. Издалека слышался уличный шум, отовсюду неслись голоса и смех, а Брайан Ферри пел: «More than this — there is nothing[34]. More than this — there is nothing».
