«Я люблю жену, но ты – прелесть, малютка».
Не такой уж я твердокаменный, как воображают жена и дети (но нельзя, чтоб они об этом догадались). Мне представляются ужасающие картины: будто ее жадно щупают в переполненном вагоне метро и ей это приятно, а ведь жене вовсе не приходится ездить в метро. Пенни приходится. Летом, в час пик, какой-то тип разрядился ей на платье. Она ничего не видела, пока не вышла, и тогда рука, державшая сумочку, ощутила что-то липкое на бедре. Поначалу и со мной бывало такое, а под конец, если повезет, стану сдавать, как Рэд Паркер, и глаза у меня будут перечеркнуты белым, а на лбу или на груди будет написано: НА СЛОМ. КОМПАНИЯ ФОРДЖОНЕ ПО СНОСУ. (А тем временем в убогих моих полутемных закоулках околачиваются негры-наркоманы, пропойцы и скупщики краденых бумажников, фотоаппаратов и часов.)
– Я сразу сообразила – это либо то самое, либо мокрота, – сказала мне тогда Пенни и презрительно фыркнула – эта ее манера смеяться нередко меня раздражала. – Но кашлять никто не кашлял. Я прямо обомлела. Какое нахальство, представляешь!
Не представляю.
Последнее время я все еще тоскую по матери, по брату и сестре – жаль, что, пока мы еще жили все вместе, семья наша не сплотилась тесней. Душистыми весенними и летними вечерами мать посылала в магазин за мороженым и мы им лакомились. Когда я подрос, она посылала меня. Больше всего мы любили земляничное, оно было очень вкусное. Иногда мы смешивали земляничное с ванильным.
Пожалуй, у меня никогда не было гомосексуальных отношений, которые стоило бы принимать в расчет.
В детстве ко мне дважды приставали, один раз то был мальчишка постарше меня, но, думается, это не в счет. В другой раз – девчонка постарше, из нашего же дома, она притворялась, будто борется со мной, а на самом деле хотела меня раззадорить и ощутить мою восставшую плоть. Этот случай безусловно стоит принять в расчет – ведь я тогда ощутил большое удовольствие. Мне посчастливилось. Я жаждал, чтоб она проделала это со мной снова, и в радостной надежде кружил вокруг нее. Она больше на меня и не поглядела. Бедный я, бедный. Трудно поверить, что при такой сексуальной чувствительности все-таки не можешь разрядиться. А чем, в сущности, это кончается? Мы не помним. Это улетучивается из памяти. Пенни не приходится напоминать, чтобы она подняла ноги, и не опускает она их дольше всех, и не жалуется, что ей больно или утомительно. Пенни молодец. Она все еще берет уроки танцев (это, наверно, помогает), уроки пения и ходит на гимнастику. В тридцать два года она все еще мечтает стать знаменитой травести, Ширли Темпл. Весной у меня недолго была высокая красотка двадцати шести лет, малость с приветом, недоучившаяся студентка из Анн Арбор, штат Мичиган, с которой я познакомился на праздновании Рождества, устроенном Фирмой. Она доходила в два счета и ноги задирала прямо к небесам от того места, откуда они растут, и сколько надо, столько их и держала. Мне это нравилось: нравилось, что она такая скорая, и зад ее ощущать коленями тоже нравилось; я чувствовал, что заполучил девочку экстра-класс. Она пронзительно вскрикивала, и приходилось зажимать ей рот. (Слушать ее скоро становилось утомительно. По-моему, когда двое занимаются этим делом, каждый тут сам по себе, и не верю я, что хоть кто-нибудь всерьез думает иначе.) Она оказалась занудливой и скучной. Слишком много было у нее свободного времени. Ее смешили мои подвязки. Не мог я потерпеть, чтобы какая-то ошалелая от травки выскочка так нахально потешалась над представителем рода Слокумов (она и вправду употребляла наркотики и оттого становилась еще надоедливей), и я стал с ней груб и небрежен. Я измывался над ее невежеством и провинциальностью. (Она и вправду мало что знала.) А ей все на свете казалось прелестным.
– Правда прелесть? – говорила она.
Ей всякий мог угодить, и когда потеплело, она ушла к парням помоложе, которые жили в домиках на берегу, играли в волейбол, и денег у них было куда меньше, а времени больше. Я пытался вернуть ее и не сумел. Она натянула мне нос. (Пришлось мне примириться с тем, что и ей, оказывается, было скучно со мной.) Она, видите ли, переросла меня, разгадала. Получалось, черт возьми, что это не я ее разжаловал, а она меня – вот что унизительно! Она сроду не видала мужских подвязок, и что-то не замечала, чтоб их рекламировали, и в жизни не слыхала ни про каких Камю, Коперников и Кьеркегоров (три больших «К», ха-ха). Подвязки мои изумляли ее и забавляли; не то чтобы она насмешничала, но оскорбительно было уже это ее веселое изумление. Наверно, мужские подвязки и правда выглядят нелепо. Но ведь надо было, однако, что-то придумывать, чтобы носки, упаси Бог, не сползали во время важных деловых встреч. Теперь я перешел на длинные эластичные носки, всегда темные, кроме как летом за городом, на берегу моря или во время субботних и воскресных поездок в чей-нибудь клуб. (Сам я не стану вступать в клуб, пока не перейду на новую должность и не уверюсь, что сумею на ней удержаться.) У них тоже нелепый вид. Ноге в них душно. При всяком Удобном случае я стараюсь спустить их до щиколоток, чтоб дать икре свободно вздохнуть. Когда темные носки спущены, мои щиколотки напоминают мне изворотливых гнусных типов, каких я немало повидал в разных непристойных фильмах: эдакий небритый развращенный мерзавец, который подберется в переполненном поезде к моей жене или дочери и станет их щупать или разрядится на прелестную юбочку Пенни и отметит у себя в уме (а может, даже старательно сделает пометку в записной книжке), что сегодня он преловко сделал свое хулиганское дело. Такие типы наверняка строят свою рабочую неделю в зависимости от своих вороватых, порочных извращений. (Они тоже, словно призраки, бродят по тесным закоулкам моего мозга, с одной только разницей: они не призраки. Я так и чувствую, как они там шныряют.) Они стараются завладеть тем, что им не принадлежит. А во время отпуска чем они занимаются? Интересно, как они, несчастные, обходились, когда еще не существовало ни автобусов, ни метро. Как отразятся на их деятельности растущие капиталовложения в общественный транспорт, особенно с точки зрения продуктивности и конкуренции? Не станет ли освобожденная женщина в свою очередь щупать мужчин? Не станет ли какая-нибудь гомосексуалистка щупать в переполненных трамваях и автобусах мою жену и дочь? Может, люди для того и станут ездить в метро, чтоб их щупали? Билеты будут раскупаться вовсю, можно повысить плату за проезд. Ясно вижу подобную фреску. (Жена считает, у меня грязное воображение.) Представьте: в вагоне метро полным-полно улыбающихся лиц. Садиться никто не желает. Любой час дня – час пик, час пик – прижимайся, к кому хочешь, старик. Это был бы отчасти и выход из энергетического кризиса. (Высвободилось бы огромное количество энергии.) Ведь на то, что вас пощупают в вашей же машине, надежды мало, разве что вы моя дочь, или кто-нибудь из ее приятелей-подростков, или студент, хотя сам я в последнее время еще как давал волю рукам в машине, к примеру недавно, когда меня подкинула домой после вечеринки толстуха жена одного из наших миллионеров-заправил. У нее очень резкие духи, что мне не по вкусу, и она застала меня врасплох.
– Вам надо прямо домой? – неожиданно спросила она. – Или, может, вы боитесь своей нескладной придирчивой половины?
– Ни то ни другое, – коротко, с вызовом ответил я. – Что у вас на уме?
