Ой-ты, Лада, Лада, Заповедный лес!..
Темнее тучи мчится Ехменьев к усадьбе:
«Кто выдал? Кто — проклятый? Этому — я бы кол осиновый в глотку забил! Учуял… разнюхал… Ведь он — не человек, а черт. Кто еще его борол?..» Хлещут ветки всадника Ехменьева, словно Авессалома, по лицу.
«Убью! Шкуру спущу. Только бы добиться, только бы вызнать!»
Гневен, лютен прискакал он к усадьбе.
А его, конечно, уже ждут. Уже стоят, выстроившись, те рабы — «худые людишки», которые под ударами плетей готовы целовать его загаженные стремена. И он прошел в свой барский дом (ибо барство свое он почитал только по записи в шестую бархатную дворянскую книгу).
И когда он вошел, то крикнул:
— Эй, ловчего Сергуньку сюда!
Несколько минут прошло.
И вырос перед барином «холоп верный».
— Где жена? — заскрипел зубами Ехменьев.
— В опочивальне своей.
У Ехменьева было принято выражаться по-старинному с соблюдением стиля и колорита чуть ли не Домостроя.
— Скажи ей, туда иду. К ней. Пусть приготовится. Меня жди!
А сам думушку думает.
«Неужели? Да неужели?»
Вот и она, эта красивая, большая спальня.
Навстречу Ехменьеву робко поднялась молодая красивая женщина, жена его.
С ненавистью во взоре встретила она грозного мужа-палача.
— Здороваться вам не угодно? — Говорит, а сам кривится от бешенства.
— Мы виделись уже с вами, — сухо ответила Ехменьева.
— Так-с… А вот спросить мне надо вас кое о чем.
— Пожалуйста, спрашивайте.
— Скажите, это вы изволили нажаловаться на меня знаменитому Путилину?
— Что такое?
— То, что слышите.
— Какому Путилину? Я даже не знаю, кто это такой.
— Будто бы? Так, стало быть, не вы? Вы никого не посылали к нему в имение Х.?
— Вы или пьяны, или с ума сошли! — негодующе-гневно вырвалось у нее.
— Хорошо-с… Мы еще побеседуем с вами.
Лютый помещик вышел и прошел на свою половину.
— Сергунька! Меду стоялого, живо!
Любимый ловчий, как верный пес, зарадовался.
Он знает, что если дело начинается с меду, то быть великой потехе-попойке.
И радуется этому лукавый, кровожадный раб, прошедший всю ехменьевскую науку, ох страшна она, эта наука!