Эта песня о курсантах, о пилотах. Эта песня о безграмотных полетах. Эту песню, сочиненную на старте, Для тебя, хороший мой, я пропою…
Песню тут же подхватил весь автобус. Сконфуженный от такого откровенного ко мне внимания, я хотел сбросить руку, дернулся, но девушка располагающе улыбнулась, — мол, чего хмуришься, смотри веселее. И я, натолкнувшись на ее ласковый понимающий взгляд, притих, стал запоминать слова. Со мной всегда так, услышу новую песню, понравится она, и, кажется, становлюсь владельцем целого состояния. Про себя уже представляю, как возьму гитару, приду в школу и запою эту песню. Уж тогда точно Ольга будет сражена наповал. Эх, только бы прыгнуть!
Вообще, у каждой судьбы есть свои сторожа. Надо же было такому случиться, — на аэродроме опять оказался белобрысый инструктор, тот самый, который прогнал нас с Володькой. Меня он узнал сразу же.
— Мы же, кажется, договорились, — хмуро сказал он. — Подрастесь, тогда приходи. А сейсас давай, давай — марс отсюда!
Уж не везет так не везет. Нужно было дождаться, когда пойдет автобус обратно в город. Я ушел за палатку, лег на траву и стал смотреть в небо, туда, где, набирая высоту, кружил самолет. От него отделялись крохотные точки, над ними вспыхивали белые купола парашютов и неслись к земле. Все просто, снизу вверх и потом обратно, как круговорот воды в природе. Здесь меня и разыскала рыжеволосая, присела рядом, глянула в упор:
— Ну чего, летчик-перелетчик, пригорюнился?
— А чего он привязался, — обхватив руками ноги, шмыгнув носом, сказал я. — Что я, маленький? Да если он хочет знать, я метр шестьдесят пять беру. Пусть попробует взять столько же. «Касы мало ел»…
И я вдруг понял: о том, что я ловкий и удалой, знает лишь мой отец, да, пожалуй, еще учитель физкультуры Николай Павлович Гришкевич. Остальные судят по росту и одежонке. Потом я не раз убеждался: на танцах девушки в первую очередь больше доверяют своим глазам, ну прямо как на рынке, когда выбирают яблоки, идут с теми, кто покрупнее и подлиннее.
— Там маленько повыше, — показав глазами вверх, откуда падал на землю гул мотора, сказала рыжая. — Не сдрейфишь?
— Вот еще. Что я, не мужик?
— Ну коли мужик, тогда оставайся, завтра прыгнешь. Группу буду выпускать я.
Мысли у меня забегали туда-сюда: а вдруг опять все сорвется, завтра в школе контрольная по математике, не приду — Клара убьет. И дома не знают, что буду ночевать на аэродроме.
— Останусь, конечно, останусь, — быстро проговорил я. — Во сколько встать?
— Часов в пять. Только смотри, не проспи. Я в крайней палатке живу. Вот что, ты приходи, будем чай пить. Меня, на всякий случай, Тамарой зовут. — Она поднялась и, покачиваясь, пошла к себе, в синем комбинезоне, крепкая, ладная, уверенная в себе.
Пить чай я не пошел, постеснялся, хотя кишка кишке протокол писала. Уже поздно пришла Тамара, принесла бутерброд с колбасой и кружку с чаем. Я начал было отказываться, но она поставила кружку на брезент и, улыбнувшись, ушла.
Утром встал рано, раньше всех, потому что и не спал вовсе. Сбегал к бочке с водой, умылся, затем спустился в овраг и набил карманы камнями. «Чем больше масса, тем больше ускорение».
Тамара была уже на площадке. Она сама надела на меня парашют, застегнула лямки. По пути к самолету я шел последним, поднял с земли еще пару камней и сунул в карман. Чтоб уж наверняка.
В самолете было темно, я сел в угол рядом с пилотской кабиной. Как самый легкий, я должен был прыгать последним. Загрохотали моторы, под ногами мелкой дрожью заходил металлический пупырчатый пол, и я ощутил, как задрожали у меня колени. Я попытался унять дрожь, пошевелил ногами, хрустнули в кармане камни. Ну, думаю, мимо земли не пролечу. Самолет нудно и долго забирался вверх, затем выровнялся, звук мотора осел. Из пилотской кабины вышел бортмеханик, открыл дверь, и по самолету загудел, заметался ветер. Прозвучала сирена, и те, кто сидел у двери, встали, выстроились в затылок друг другу. Еще раз прозвучала сирена. Парашютисты, сутулясь, подходили к двери, на секунду заслоняли светлый проем, кто-то большой и сильный срывал их и уносил в серую пустоту. Через минуту настала наша очередь. Тамара, она шла первой, у двери оглянулась, отыскала меня глазами, подмигнула и под звук сирены выскользнула из самолета, полетела вниз.
Тыкаясь носом в парашют соседа, я двигался к двери. Гулко, точно отсчитывая последние секунды, билось, рвалось из груди мое сердце. Я изо всех сил прижимал к себе запасной парашют, пытался унять разбушевавшееся сердце и не заметил, как передо мной открылась бездна. Осталось сделать маленький шажок. С обморочным чувством, с каким просыпался иногда среди ночи, я сделал его и полетел вниз, как когда-то в темноту аэроклубовского подвала. Воздушный поток подхватил, потащил в сторону, надо мной мелькнул хвост самолета. Я сжался в комок, над головой хлопнул купол, и тут со мной произошел конфуз. Штаны мои, стираные-перестиранные, не выдержали груза камней — лопнули, гачи слетели с ног и, закручиваясь в жгут, теряя на лету камни, устремились к земле.
— Кто штаны потерял?! — откуда-то снизу раздался Тамарин голос.
Я, поджав ноги, голыми коленями резал утренний воздух. Земля, плоская, ровная, надвигалась снизу. Из-за горизонта высунулся крохотный язычок солнца, и надо мной алым пламенем загорелся тугой, наполненный воздухом купол парашюта. Хотелось петь, кричать. Наконец-то свершилось!
А на земле тем временем начался переполох. К тому месту, где должен был приземлиться я, неслись машины «скорой помощи» и руководители полетов. Им показалось, произошло что-то серьезное: все видели — разорвало человека.
Мне отыскали разорванные штаны, Тамара починила их. Но едва я вышел из палатки, раздался хохот — оказывается, собрались посмотреть на меня. Хорошо, что рядом была Тамара. Она разогнала ротозеев, пригрозив, что не допустит до прыжков. Отныне и на всю жизнь я знал: удачу зовут Тамарой.
После обеда приехал Володька Савватеев и сообщил, что Клара Ефимовна шлет мне «привет». Ничего даром в жизни не дается, за все надо платить. Я пропустил контрольную, Клара Ефимовна выставила мне за четверть двойку и оставила на осень.
