— Обижаете, товарищ Сталин! — резво ответил Юрка — многие лета вам, но уж если, тогда слушал бы тех, кого знал, как надежных товарищей. Да и совесть тоже есть, и свой ум — как лучше стране и народу.
— Граждане Рясной и Слонь, из НКВД Украины, Кириченко слушали, его считая надежным — заметил Иосиф Виссарионович — а Карин-Даниленко с бандеровцами якшался, искренне полагая, по собственному уму и совести, что так будет лучше. И что вышло в итоге? А то же самое что у вас, ну вы понимаете, товарищ Лазарев, о чем я говорю? Первый принял решение, предать, а все, кто мог и должен его остановить, или ему в рот смотрели, или считали, что это не их дело! Масштаб и результат не тот — но суть та же самая. И что имеем? Что держится все на "За Родину, за Сталина", но и рухнуть может, так же легко, причем многие и не поймут, как получилось? Хорошо, дурак Кириченко не подумал, с кем связался, с явными фашистами! А если в следующий раз кто-то будет умнее? Вы что-то хотите сказать, товарищ Смоленцев?
— А что, уже кто-то намерен? — спросил Юрка — так вы только укажите, кого? Мы его как фюрера оприходуем.
— А подумать? — спросил товарищ Сталин — на кого укажу, того и убьете, не рассуждая, или живым притащите. А если не укажу, не успею? Тогда — кого? Сколько таких, как вы, товарищ Смоленцев, там, у вас, в августе было? И они что-нибудь сделали? Говорите, приказа не было? А вот товарищ Большаков, ваш командир, рассказывал, что был приказ! И отдал его, как там того, кто за Лаврентий Павлыча был, Крючков? Но командиры "Альфы" и еще одного спецотряда злостно не подчинились, предпочтя остаться "с чистыми руками". Хотя в сложившейся обстановке бунтующая толпа на улице должна однозначно рассматриваться, как оружие врага, по крайней мере до того, как ее не разгонят — даже независимо от того, есть в ней вооруженные боевики, или нет. А в итоге, вместо Тянцзамыня получили…. Не оказалось у вас под рукой никого — в отличие от Франции, 1795, когда тамошний "Горбачев", Баррас, сообразив, что его сейчас будут свергать, привлек некоего генерала Бонапарта, а он позвал артиллеристов, которые как вы, товарищ Смоленцев, политикой были сыты по горло, а за своим командиром были готовы куда угодно — и покрошили толпу перед дворцом картечью так, что после лопатами сгребали, чтобы похоронить. Да и всегда ли приказ нужен? Товарищ Лазарева!
Ой! Он ко мне обращается?
— Ведь вам, товарищ Лазарева, был отдан приказ лишь посмотреть и доложить. Опознав Кука, вы имели полное право ничего не предпринимать, и в ту же ночь, под охраной группы товарища Смоленцева, бежать в Борисполь, а там на самолет и в Москву. Однако же вы сами решили иначе. Сначала сфотографировали сборище врагов и изменников, хотя это в дальнейшем повлекло для вас прямую угрозу. Зная, что за вами придут убийцы, вы приказали Смоленцеву устроить засаду, взять пленных — и лишь после следовать на аэродром. Там вы, однако, отправили пленных и свой рапорт в Москву, а сами остались, добровольно, и фактически взяли в Киеве всю политическую власть, заставив даже предателя Кириченко выполнять ваши приказы. Целых три дня вы исполняли обязанности Первого Секретаря ЦК КП Украины — благодаря чему мятеж был подавлен относительно быстро и с меньшими потерями, чем ожидалось. Вы находились в горкоме, реально — на передовой, на вас даже было совершено второе покушение, когда вы лично, вместе с товарищем Лючией Смоленцевой, уничтожили четырех хорошо подготовленных боевиков УПА. И вы вылетели в Москву лишь после подавления мятежа, и по прямому приказу. Товарищ Пономаренко, я все правильно перечислил?
Пантелеймон Кондратьевич кивнул. Ой, а как я теперь Михаилу Петровичу объясню — я же ему рассказывала, что в тылу была, без всякой опасности, а про два покушения, и что врагов видела, лицом к лицу, не говорила вовсе!
— Товарищ Лазарева, так отчего вы поступили так, а не иначе? Можете не вставать!
Ну, все! И что я отвечу?
— Товарищ Сталин, когда я увидела такого вражину, как Кук, то сразу поняла, это — война! А на войне надлежит сделать все, чтобы сорвать планы врага и нанести ему максимальный вред. А не выходить из боя при первой возможности — тем более что смертельной угрозы все-таки не было, люди Смоленцева меня очень хорошо охраняли. Мне показалось важным, сначала добыть сведения, сфотографировать, может я ошиблась? Затем добыть "языка" и доложить в штаб, в Москву. И продолжать выполнение боевой задачи, поскольку находилась в нужное время и нужном месте.
— В нужное время и нужном месте — повторил товарищ Сталин — но позвольте, задачу ведь вам не ставил никто? Значит, вы поставили ее себе сами — какую?
— Чтобы Киев остался советским городом, а Украина, советской землей — отвечаю я — ну а проклятые бандеровцы и предатели, болтались в петле! Видя в этом свой долг советского человека и коммуниста.
— Долг коммуниста — произнес Сталин — товарищ Пономаренко, сколько на товарища Лазареву доно… сигналов поступило? Что именно она своим поведением и внешним видом подрывает авторитет Партии, и является в ней чуждым элементом — ну а эти, значит, настоящие коммунисты?
— Восемь — ответил Пантелеймон Кондратьевич — правда, в пяти случаях доносители квалифицированы в подозреваемых по делу об измене Родине, так что их писульки пойдут им еще одним обвинением, в клевете. А с остальными тремя мы еще разберемся. Ведь что пишут, мерзавцы — хоть стой, хоть падай!
Товарищ Сталин протянул руку, взял листок из папки, протянутой Пономаренко. Усмехнулся в усы, и передал мне. Читаю — а имя-то знакомое, Д. Г. Брекс. И что эта дура обо мне пишет? Чтооо??! Товарищ Сталин, это гнусная клевета!!
— Анна Петровна — Сталин отчего-то назвал меня так — успокойтесь! Мы все понимаем, что приписывать вам какие-то особые отношения с товарищем Смоленцевым, это полный абсурд, учитывая что рядом с вами постоянно находилась этого товарища Смоленцева законная жена. А уж фраза "принудила меня вместо себя к разговору с иностранным журналистом, чтобы переложить на меня возможное обвинение в шпионаже", этому и слов нет, когда я товарищу Берии показал, он сначала смеялся, а затем спросил, неужели даже партийные работники считают, что простой разговор с иностранцем уже есть причина для обвинения и ареста, ведь сейчас не тридцать седьмой? Ну а что скажете насчет своего "некоммунистического" вида?
А, была не была!
— Товарищ Сталин, я считала и считаю, что коммунистки совершенно не обязаны выглядеть, как монашки. У нас уже был там с этой Брекс разговор — ее утверждения, что "у наших женщин коммунистические убеждения и духовный мир должны привлекать мужчин больше, чем внешность", сродни тому, как если бы бойцам РККА сказали бы, не нужно лучшее оружие и хорошая выучка, побеждайте одними убеждением и патриотизмом. Да и простите, много ли мужчин согласятся взять в жены убеждения, а не красоту? И с кем тогда детей растить? Лично про себя же могу сказать — я сумела сделать то, что сделала в Киеве, потому что выглядела именно так!
— Поясните? — спросил товарищ Сталин.
Я встала, повернулась, сделала широкий шаг, покрутилась на каблуке.
— Видите? Это платье совершенно не стесняет движения, как спортивный костюм. Я могу бегать, или драться, что совершенно невозможно в узкой юбке. И даже брюки пожалуй, не дали бы такой свободы. Еще, под пышной юбкой можно спрятать пистолет, чего никто не ожидает. И наконец, от "нарядной фифы" обычно не ждут опасности. Все это спасло мне жизнь, при втором покушении. Товарищ Сталин, вот моя бы воля — я и женщин-военнослужащих не заставляла Уставом носить форменные юбки, это может быть просто опасно. И не только на передовой — даже в тылу возможен авианалет, или нападение диверсантов. Пусть уж тогда брюки надевают — в узкой юбке, как стреноженная, со связанными ногами. Или уж, самое простое, регламентировала в Уставе лишь длину юбки, материю и цвет — и будьте уверены, все кто захочет сами разошьют на клеш.
