Генри и не надеялся достичь такого, изучая болезнь сына. Он даже представить себе не мог «детей на заказ». Собирался ли он ставить опыты на ребенке? Испытывать разные методы остановки кровотечения? «Не надо», — остановила бы меня Джуд. Но если и собирался, то потом, совершенно очевидно, отказался от своего намерения. Потому что полюбил Джорджа, почти сразу. В конце жизни он узнал, что такое любовь, и его сердце наполнилось ужасом и невыносимой болью. Даже чувство к Ричарду Гамильтону бледнело перед его любовью к сыну.
Никто не может сказать, почему он полюбил больного ребенка и не испытывал никаких чувств ни к своему наследнику, ни к дочерям. Генри не любил ни одну женщину, а то, что называл любовью, было всего лишь сильным сексуальным влечением. Наверное, ему это казалось насмешкой судьбы: мальчик, появления которого он ждал столько лет, средоточие всех его надежд, оказался бесполезным из-за такой неуловимой и не поддающейся определению субстанции, как любовь. Простое чувство уничтожило все его цели и стремления. Но против этого чувства он был безоружен. Обстоятельства управляли им. Обстоятельства победили. Генри испытывал к Джорджу такую страстную, всепоглощающую любовь, что не мог быть строгим с ним, как с остальными детьми, не мог сказать ему ни единого грубого слова, был не в состоянии расстаться с любимым чадом даже на несколько часов.
Что касается magnum opus, книга так и не была написана. Видя страдания сына, видя кровотечение, которые невозможно остановить, распухшие суставы, почти невыносимую боль, слабость, Генри больше не мог думать о гемофилии вне связи со своим сыном. И причиной страданий ребенка был он сам! Своими многолетними намеренными действиями, своим бездушным расчетом он обрек на мучения и, несомненно, на гибель единственное существо, которое когда-либо любил. Труд всей жизни теперь вызывал у него ужас, и Генри запрещал себе думать о нем.
Раскаяние. Вот что так сильно расстроило Тони Агню. Я нисколько не сомневаюсь, что все это было в последних заметках из пропавшего блокнота — откровения Генри Нантера, когда он писал нечто совсем не похожее на великий научный труд, задуманный им много лет назад. Зачем Клара взяла этот блокнот? И откуда? Явно не из сундуков. Возможно, нашла в одном из потайных ящиков письменного стола, которые так любили викторианцы. Или даже открытым, на письменном столе отца, когда Генри оторвался от письма, застигнутый последним сердечным приступом.
Генри выгнал ее из кабинета, когда она осмелилась спросить, не гемофилией ли болен ее брат. Не злорадствовала ли Клара, видя раскаяния отца? Вряд ли. Не похоже на нее. Неизвестно, что было в том блокноте. Может, признание, что он жалеет о черствости в отношении остальных детей, или даже рассказ о поисках Эдит, и Клара сохранила эти записи как доказательство того, что в конце жизни отец сожалел о своем отношении к ней и ее сестрам. Нет, конечно. Она ненавидела его за то, что он сделал с ее братом и, возможно, с сестрами. Она хранила блокнот не из мстительности, а как доказательство. Для будущего биографа? Для меня? Клара намеревалась все рассказать Александру, наследнику, «главе семьи». Хотела рассказать и, возможно, показать, но Александр умер раньше нее.
Генри смотрел, как медленно умирает Джордж, и понимал, что, несмотря на все свои мнимые достижения, не в состоянии помочь сыну. Он был прав, когда говорил, что заранее убил свое потомство. Суждено ли его дочерям испытать подобное, когда они родят сыновей? Наверное, ему в голову иногда приходила мысль, что лучше бы он убил Эдит и себя самого в их первую брачную ночь. Но мой прадед этого не сделал, а продолжил исполнение своего чудовищного плана. Во имя науки — хотя правильнее было бы сказать, ради собственной славы. И вот результат.
Он ненадолго пережил Джорджа. Истерзанное сердце Генри кое-как протянуло несколько месяцев, а затем разбилось. Как и Тони, я его жалею и мог бы плакать по нему. Будь я сентиментален, а не только склонен к мелодраматизму, я бы тоже пошел на кладбище Кенсал Грин и положил цветы на его могилу.
Я осторожно выскальзываю из-под Джуд и брыкающихся близнецов. Рука у меня занемела, а плечо не двигается. Утром я скажу ей то, что понял еще после разговора с Тони. Я не могу писать биографию Генри. Наверное, это глупо, но мне не хочется, чтобы другие люди знали, что сделал мой прадед. Я не могу все это выложить и получить в награду то, за что когда-то был готов многое отдать, — чтобы какая-нибудь воскресная газета предложила напечатать серию самых сенсационных отрывков из книги. Мысль о том, что люди будут это обсуждать, вызывает у меня дрожь. Генри стал моим проклятием, и я жалею, что вообще взялся за его биографию.
Кровавый Генри. Бедный кровавый Генри.
