— Намерение хорошее, сенатор. Но — последствия? Амнистия ранила бы чувства Рамфиса, и он тотчас же поубивал бы всех амнистированных. И все наши усилия придут ко дну.
— Никогда не перестану поражаться остроте вашего чутья! — воскликнул сенатор Чиринос, только что не захлопав в ладоши.
Во всем, кроме этой темы, Рамфис Трухильо — он пил, не просыхая, на базе Сан-Исидро или в своем доме на берегу моря, в Бока-Чике, куда притащил вместе с ее матерью свою последнюю любовницу, танцовщицу из парижского «Лидо», оставив в этом самом Париже свою законную жену, беременную молодую актрису Литу Милан, — во всем остальном Рамфис Трухильо проявлял даже большую сговорчивость, чем ожидал Балагер. Он смирился с тем, что столице вернули ее имя — Санто-Доминго, что переименовали города, селения, улицы, площади, географические объекты, мосты, носившие имена Генералиссимуса, Рамфиса, Анхелиты, Радамеса, доньи Хулии или доньи Марии, и не настаивал на том, чтобы слишком строго наказывали студентов, бунтовщиков и праздношатающихся, которые на улицах, проспектах, в парках и на шоссе разбивали статуи, фотографии, бюсты и таблички с именами Трухильо и членов его семьи. Не споря, принял предложение доктора Балагера передать в качестве «патриотического пожертвования» государству, а другими словами, народу, земли, поместья и аграрные предприятия Генералиссимуса и его детей. Рамфис сделал это в открытом письме. И, таким образом, государство стало хозяином сорока процентов всех возделываемых земель, благодаря чему превратилось во владельца наибольшего числа (после Кубы) общественных предприятий на континенте. И, кроме того, генерал Рамфис утихомиривал этих буйных выродков, братьев Хозяина, которые просто ошалели от того, что один за другим неуклонно исчезали мишурный блеск и символы трухилизма.
Однажды вечером, поужинав с сестрами, по обычаю, скромно — белый рис, салат и молочный десерт, — он встал из-за стола, собираясь отправиться спать, и потерял сознание. Без сознания он пробыл всего несколько секунд, но доктор Феликс Гоико предупредил его: если он будет и дальше работать в таком же ритме, то еще до конца года его сердце или мозг взорвется, подобно гранате. Он должен больше отдыхать — после смерти Трухильо он спал всего три-четыре часа в сутки, — делать физические упражнения и по субботам и воскресеньям отрываться от работы. Он заставил себя находиться в постели не менее пяти часов в сутки, а после обеда совершал прогулку, во избежание опасных ассоциаций подальше от проспекта Джорджа Вашингтона, а именно — в парке, раньше носившем имя Рамфиса, а теперь переименованном в парк Эухенио Марии де Остос. По воскресеньям после мессы для душевного отдохновения пару часов читал стихи романтиков и модернистов или испанских классиков Золотого века. Случалось, кто-нибудь на улице в злобе выкрикнет ему — «Балагер — карманный хер!» — но большинство его приветствовали: «Доброго здравия, президент». Он благодарно отвечал им, церемонно снимая шляпу, которую по привычке нахлобучивал до ушей, чтобы не унесло ветром.
2 октября 1961 года на Генеральной ассамблее Объединенных Наций в Нью-Йорке он заявил, что «в Доминиканской Республике рождается подлинная демократия и новый порядок вещей», и признал перед сотней делегатов, что диктатура Трухильо была анахронизмом и жестоко нарушала права и свободы. И попросил свободные нации помочь вернуть доминиканцам закон и свободу. Несколько дней спустя он получил горькое письмо от доньи Марии Мартинес из Парижа. Высокочтимая Дама сетовала на то, что президент нарисовал «несправедливую» картину Эры Трухильо, забыл «о том хорошем, что также сделал мой супруг, и о том, как вы сами восхваляли его на протяжении тридцати одного года». Но не Мария Мартинес беспокоила президента, его беспокоили братья Трухильо. Он знал, что Петан и Негр устроили бурное совещание с Рамфисом и требовали от него объяснений: как он позволил этому ничтожеству отправиться в ООН и поливать там грязью его отца? Пора вытащить его из Национального дворца и снова посадить на власть семейство Трухильо, как того требует народ! Рамфис сослался на то, что в случае государственного переворота неминуема высадка marine: об этом его предупредил Джон Калвин Хилл лично. Единственная возможность сохранить хоть что-то — сплотить ряды вокруг этого хрупкого свидетельства законности: президента. Балагер хитроумно маневрирует, добиваясь, чтобы ОАГ и Госдепартамент отменили санкции. Поэтому вынужден произносить такие речи, как в ООН, противоречащие его убеждениям.
Однако во время совещания с президентом вскоре после его возвращения из Нью-Йорка сын Трухильо проявил гораздо меньшую терпимость. Он выказал такую враждебность, что разрыв казался неизбежным.
— Собираетесь и дальше нападать на папи, как на Генеральной ассамблее? — Сидя на стуле, где сидел Хозяин во время их последнего разговора, за несколько часов до того, как его убили, Рамфис говорил, не глядя на президента, упершись взглядом в море.
— У меня нет другого выхода, генерал, — согласился президент удрученно. — Если я хочу, чтобы поверили, что страна меняется и идет к демократии, я должен самокритично оценивать прошлое. Для вас это болезненно, я знаю. И для меня — не менее. Политика иногда вынуждает к болезненным операциям.
Рамфис не отвечал довольно долго. Был пьян? Или под наркотиком? Или приближался один из тех кризисов, которые отбрасывали его к порогу безумия? Под глазами — огромные синеватые круги, глаза горят беспокойным огнем, и странные гримаски на лице.
— Я уже объяснял, — добавил Балагер. — Я выполняю в точности то, о чем мы договаривались. Вы одобрили мой план. Но, разумеется, в силе остается все, о чем я вам говорил. Если вы хотите взять бразды в свои руки, нет нужды выводить танки из Сан-Исидро. Я вручаю вам прошение об отставке тотчас же.
Рамфис посмотрел на него долгим взглядом, с отвращением.
— Все у меня этого просят, — заговорил он нехотя. — Дядья, командующие округами, военные, мои братья, друзья папи. Но я не хочу садиться туда, где вы сидите. Мне эта бодяга не нравится, доктор Балагер. К чему? Чтобы мне потом заплатили, как ему? Он замолчал в глубоком унынии.
— В таком случае, генерал, если вы не хотите власти, помогите мне управляться с нею.
— Еще больше? — насмешливо отозвался Рамфис. — Если бы не я, мои дядья давно бы прогнали вас отсюда автоматной очередью.
— Этого не достаточно, — продолжал Балагер. — Вы видите, улицы бурлят. Митинги Гражданского союза и «14 Июня» с каждым днем становятся все более шумными. И будет еще хуже, если мы их не переиграем.
Краски вернулись на лицо Рамфиса. Он поднял голову и ждал, словно спрашивая, осмелится ли президент попросить у него то, о чем он подозревал.
— Вашим дядям следует уехать, — мягко проговорил доктор Балагер. — Пока они тут, ни мировое сообщество, ни общественное мнение не поверят ни в какие перемены. Уговорить их можете только вы.
Ответит оскорблением? Рамфис смотрел на него изумленно, как будто не верил тому, что услышал. Снова наступило долгое молчание.
— И меня тоже попросите уехать из этой страны, которую папи создал своими руками? Ради того, чтобы люди проглотили эту бредятину насчет новых времен?
