октября она не имела от него писем, и душа ее часто бывала далеко отсюда, в Ленинграде, в Тихвине, в Валдае, на Ленинградском фронте.
От тети Ани вести приходили тоже не часто. В последнем письме она сообщала, что Верочкин отец нашелся: он выбрался из окружения, уничтожив много фашистов, и награжден орденом. Получил письмо и Павлуша.
Вот это письмо:
«Дорогой Павлуша, тетя Аня приносит мне читать твои письма. Папа опять уехал на фронт. Поживаем средне. Очень рады большому куску хлеба. Большой кусок хлеба получаю редко. Насчет морозов и у нас плохо. Было 28–27 градусов. Вспоминаю тебя и наши завтраки. Передай привет твоей маме. Может быть, скоро увидимся. Большой привет. Лариона и Куса больше нет.
Твоя Верочка».
Она не писала ни о том, что мама ее больна, ни о том, как тетя Аня почти каждый день и каждую ночь уводит ее в бомбоубежище, ни об артиллерийских снарядах, рвущихся на улицах, ни даже о том, что Лариона, а затем Куса поймали во дворе голодные люди, зарезали и съели. Все это было слишком страшно. И о том не писала она, что часто она сидит в Павлушиной комнате, играет его игрушками и ей почему-то очень хочется тогда плакать.
Павлушин ответ до нее не дошел, потому что она выехала из Ленинграда. В январе совершенно неожиданно, без всякого предупреждения (телеграмма не успела дойти), приехали и сразу же с вокзала явились к Марье Николаевне тетя Аня и Верочка. Они приехали зимней дорогой через Ладожское озеро — «Дорогой жизни», как называли это новое ледовое шоссе ленинградцы. Марья Николаевна испугалась, взглянув на тетю Аню, — это был скелет с седыми, поредевшими лохмами на голове, с обвисшей на лице кожей; только глаза были живые, и в них можно было прочесть всю летопись ее ленинградской жизни. А Верочка мало изменилась, — видимо, все, что только удавалось получить и добыть, тетя Аня отдавала ей. Она подбежала к Павлуше, деловито поцеловала его и сразу же тоненьким голоском стала расспрашивать его, много ли у него тут хлеба или тоже мало. Это была очень серьезная, хозяйственная, совсем не крикливая и отнюдь не робкая девятилетняя девочка, тонконогая, тонкорукая, стройная, верная подруга Павлуши.
Марья Николаевна, расцеловавшись с тетей Аней, спросила:
— А Вася?
Тетя Аня ничего не ответила, и тогда Марья Николаевна почувствовала, что все силы оставляют ее.
— Верочкина-то мама умерла, голоду не вынесла, — тихим-тихим шепотом промолвила наконец тетя Аня.
— А Вася? — повторила Марья Николаевна сорвавшимся голосом, и так резко вспомнился он ей в Тихвине, довольный тем, что усадил семью в классный вагон, как академиков. «Между прочим, Павлуша пусть не болеет, — вспомнила она. — Успешно разгромим врага — и свидимся…» И она глядела прямо в глаза тете Ане. Та не сумела солгать — она тихо и скорбно кивнула головой. На миг черным застлало глаза Марье Николаевне.
Но перед ней уже стоял Павлуша, почувствовавший, что речь идет о папе. Крепенький, широколицый, весь в отца, он спрашивал маму:
— Папа прислал мне автомобиль? Он мне обещал, что обязательно пришлет. — И Павлуша теребил ее: — Ну что же ты не отвечаешь? Прислал или не прислал?
Это было уже слишком.
Марья Николаевна обняла его и прижала к себе, почти теряя власть над собой. Еще немного — и она выплачет ему свое горе.
Высвободившись из ее объятий, Павлуша отошел от нее и остановился у двери. Лицо его вытянулось и побелело, глаза стали круглыми, как у птицы, рот, дернувшись, скривился, а в ушах звучал голос отца: «Нельзя плакать».
Он сжался весь, как в ожидании удара. В его счастливый воображаемый мир, где уже давно победно катался папин грузовичок, грозило ворваться и все разрушить нечто страшное, такое, чего ему никак не осилить. И вдруг чья-то рука легла ему сзади на плечо. Это Алеша Сапожков тянул его прочь из комнаты, приговаривая:
— Ну что ты пристал к маме? Сейчас нет автомобиля, а в следующий раз папа тебе обязательно пришлет.
Марья Николаевна, уже опомнившись и справившись с собой, подтвердила:
— Автомобиль тебе будет.
И черное облако прошло мимо Павлуши, но это только сегодня. Потихоньку, постепенно Марья Николаевна сообщит сыну о том, что отец геройски погиб на фронте. Пройдут годы, и навсегда резкой гранью останется в памяти Павлуши день приезда в Пермь тети Ани и Верочки, как предвестник далекой зрелости.
Когда Павлуша уже спал, Марья Николаевна обратилась к Алеше, как к взрослому:
— Вот скажи мне, не ошибку ли я все делала. Как Павлуша обрадовался, когда Костю и Настю и других ребят увидел! Конечно, он и тут все с заводскими ребятами, и друзьями новыми обзавелся, и на заводе, и в школе, и со старыми друзьями в переписке, а может быть, лучше бы ему сейчас не со мной, а в интернате жить? Все-таки там педагоги опытные, воспитатели… С другой же стороны, неудобно. Ведь мать есть, работает…
И голос ее оборвался, потому что отца у Павлуши уже не было.
Алеша Сапожков доверчиво тронул ее за плечо и заговорил тихо и серьезно:
— А надо в школе спросить. Там посоветуют. Только я с тобой буду на заводе работать. Я буду помогать.
Глаза его сверкали огнем.
— Я буду все время помогать тебе, мама.
Это в первый раз он так прямо назвал ее мамой.
1942
На Урале
I
Зимняя тьма. Зимняя мгла. Три стены да крыша полустанка не спасают от мороза. Светится в углу окошко кассирши, но у нее в закуте тоже мороз. Мучительно болят ноги без валенок, в холодных резиновых ботах, и некуда укрыться — мороз настигает всюду, свирепый, колючий, убивающий.
На короткой платформе толпятся люди в ожидании поезда. Они все толстые и бесшумные. Толстые — потому что в овчинных тулупах, под которыми наверчено и накручено еще немало теплого. Бесшумные — потому что в валенках. Они, северные жители, хорошо защищены от привычных им морозов. Одна Аня — без тулупа и без валенок.
Аня безостановочно бегала взад и вперед, и стук ее ног по доскам кажется ей единственным звуком в этой ночной морозной тишине. Все словно замерло вокруг. Пар идет изо рта. Клубы морозного пара вместо дыхания. Может быть, воздух сейчас превратится в лед?
Она не выдержит. Слезы замерзают на ресницах и щеках. Никогда, никогда она не знала такого лютого холода. Это безумие — не подумать о валенках и тулупе.
Вся жизнь сосредоточилась
