– Нужно рассказать вам одну историю, – сказал я.
Ганс-Улоф уставился на меня, бледный как мел, на лице его был написан ужас, который, несомненно, любой художник нашёл бы достойным кисти.
– Ты сошёл с ума, – прохрипел он.
– Да, – сказал я. – Я вёл себя как сумасшедший.
На экране телевизора полным ходом шла церемония награждения. Торжественная музыка, ведущий в элегантном фраке, вот взметнулись и вострубили трубы. Мужчина, принявший из рук короля медаль и диплом, поклонился и вернулся на своё место. Аплодисменты плескались в зале, пока оркестр снова не заиграл.
Я откинулся на диване, положив правый локоть на спинку.
– Я хотел подпортить ей праздник. И, кроме того, – сказал я, – она была моей последней надеждой.
– Для чего вы мне всё это рассказали? – спросила София Эрнандес Круз, когда я закончил.
– Если Кристина ещё жива, – ответил я, – то вы единственная, у кого есть шанс её спасти.
– Да? И как, по-вашему, я должна это сделать?
– Вызвав возмущение общественности. – Только теперь я заметил, что, рассказывая, давно уже опустил пистолет. И я убрал его совсем. Что бы теперь ни случилось, я им уже не воспользуюсь. – Нобелевская церемония будет идти в прямой трансляции. Камеры мировой прессы и миллионы глаз будут устремлены на вас. Если вы в последнюю секунду откажетесь от премии… Если подойдёте к микрофону и объясните, почему, – уже никто не сможет обойти это молчанием. Таким образом, вы пробьёте эту стену, которую воздвигли заговорщики.
Она смотрела на меня холодно, сжав губы в узкую полоску.
– И вы серьёзно ждёте от меня, что я поверю в вашу историю? Вы хоть понимаете, чего требуете от меня?
– Да.
– Нет. Я не думаю, что вам это действительно ясно.
– Я требую от вас отказаться от десяти миллионов крон и от золотой медали ради спасения жизни четырнадцатилетней девочки, которую вы даже не знаете.
Она сердито помотала головой.
– Да что вы. Дело вовсе не в деньгах.
– Тогда в чём же? В вашей славе?
София Эрнандес Круз язвительно засмеялась.
– Моя слава? Да уже через неделю после вручения вся общественность забывает имя лауреата. И со мной будет то же самое. Если бы дело было в славе, как раз тогда я и должна была сделать то, что вы предлагаете, – тогда бы я поистине обрела бессмертие.
– Тем лучше. Тогда что же вам мешает?
Она какое-то время молчала.
– Господин Форсберг, – сказала она затем, – я учёный. Учёного не замотивируешь ни перспективой денег, ни перспективой этого дешёвого вида известности. Им движет прежде всего другое желание – знать. Судя по тому, что вы мне рассказали о вашей, эм-м, профессиональной деятельности, я думаю, это стремление вам понятно. Второй же мотив, напротив, вы явно понимаете превратно: признание. Учёные хотят признания своих коллег. Вот то, что делает Нобелевскую премию такой особенной: она даст максимум признания, на которое может рассчитывать в этом мире учёный.
Её взгляд устремился к окну, за которым сверкал ночной Стокгольм.
– Это личная сторона. Наряду с ней существует ещё и сторона ответственности, которую несёшь при этом. Нобелевская премия – самая значительная, самая почитаемая в мире премия. Она единственная в своём роде. В наши дни, когда мы больше не возводим памятники, она творит героев, создаёт пример, подстёгивает более молодых к высоким достижениям. Нобелевская премия – это выражение убеждения, что можно достичь того, к чему стремился, и что все лишения и перегрузки того стоят. Такой институции нельзя столь необдуманно наносить урон. – Она снова посмотрела на меня. – И тут привносится еще одно обстоятельство: то, что я женщина. Это дополнительная ответственность по отношению к другим женщинам, которые пытаются утвердить себя в естественных науках. Женщины, которые ради своей научной работы достаточно часто отказываются иметь детей, а то и мужа. За первые сто лет существования Нобелевской премии она была присуждена 690 мужчинам и только 29 женщинам, из них лишь шести – за достижения в моей области: медицине и психологии. Если теперь именно я стану первым лауреатом в истории премии, который сорвёт всю церемонию награждения, – как вы думаете, сколько времени потом понадобится для того, чтобы снова отважились отметить премией это непредсказуемое, эмоциональное существо – женщину?
Я чувствовал, как во мне что-то рушилось. Последняя надежда, наверное. Рвалась последняя, по крайней мере, нить, которая ещё удерживала меня в этом мире.
– Я не хочу в это верить, – с трудом сказал я. – Я не хочу верить, что вы примете премию, на которой кровь.
Она смотрела на меня – долго, молча, проницательно.
– Тут вы тоже правы, – наконец согласилась она. – Этого я действительно не смогу сделать, если то, что вы сказали, – правда.
Она предложила мне сесть на диван, а сама взяла толстый жёлтый блокнот и шариковую ручку и попросила меня ещё раз всё рассказать по порядку. Когда я всё с начала повторял, она, нахмурив лоб, делала пометки, переспрашивала, хотела знать подробно каждую деталь. После третьего или четвёртого захода она погрузилась в молчание, листала свои записи вперёд и назад и раздумывала.
То было раздумье, какое нечасто встретишь в жизни. Я понял, что здесь к проблеме подошёл аналитический рассудок, острый как бритва, против которого мой собственный был как детский перочинный ножик против самурайского меча. Вокруг нобелевской лауреатки вдруг образовалась ощутимая концентрация, которую, мне кажется, можно было бы измерить, как магнитное поле.
В конце концов она откинулась назад и положила ручку на блокнот.
– Господин Форсберг, – спросила она, – знаете ли вы, вообще-то, за какое именно открытие я должна получить Нобелевскую премию?
Я смотрел на неё в растерянности.
– Я кое-что читал. Но не смог бы выразить это в нескольких фразах.
– Я бы тоже не смогла. Но если вы кое-что об этом слышали, вы знаете, что я занималась вопросом, как наш мозг отображает внешний мир. Человеческий мозг – это самая комплексная структура, какую мы знаем, но поскольку он лишь часть мира, то, естественно, недостаточно велик для того, чтобы охватить мир в целом. Значит, окончательная истина нам недоступна, по крайней мере, в нашем человеческом образе. Что же делает мозг? Он создаёт модель мира, и я исследовала, как эта модель выглядит на неврологическом уровне. Это комплексы нейронов, которые могут распределяться по всему головному мозгу, но подключены воедино, пока в нашем сознании существует определённое представление. Примечательно то, что число нейронов может сильно колебаться. Чем оно меньше, тем проще, примитивнее, огрублённее и представление, соответствующее ему. И, что очень важно, наше сознание сужается или расширяется вместе с величиной активного узора нейронов, ибо нет сознания самого по себе, есть только содержание сознания. Если мы идентифицируем себя с представлением, которое отображается лишь малым числом нейронов, то мы имеем суженный, упрощённый, в известной мере неверный взгляд на мир. Но он не остаётся таким, ибо эти нейронные узоры никогда не пребывают неизменными; они постоянно преображаются. Момент познания, это я сумела показать, всегда связан с тем, что несколько нейронных узоров, которые были перед тем независимы друг от друга, связываются в один больший узор. В мелком масштабе это случается по нескольку раз на дню, но иногда это происходит и в большом масштабе: это моменты, которые буквально могут изменить всю нашу жизнь.
