Борис превосходил всех бояр, составляющих царский «синклит». Он находился тогда в полном цвете возраста: ему было около 35 лет от роду. Но, по замечанию летописцев, не на добродетель он направил свои превосходные способности, а на лукавство, подозрительность и властолюбие.
Рядом с этим богато одаренным от природы правителем какое неблагоприятное впечатление должен был производить последний представитель династии Владимира Великого, царь Федор Иванович! Небольшого роста, неуклюжий, неповоротливый, с ястребиным носом, он не мог скрыть своей простоты, часто и некстати улыбаясь. Тихий, ласковый, он особенно отличался набожностью и проводил свое время или в образной, освещенной неугасимыми лампадами, вместе со своим духовником, или в церкви за заутреней, обедней и вечерней. В промежутках между ними он беседовал с супругой, принимал бояр, приходивших на поклон, обедал и ужинал, забавлялся шутами и карлами или кулачным и медвежьим боями. Любил также по праздникам ходить на колокольню и самолично производить трезвон. Сверх того почти еженедельно царь отправлялся на богомолье в какой-либо из отдаленных монастырей. Государственных забот и судебного разбирательства он не выносил. Когда во время выхода его из дворца какому-либо челобитчику удавалось дойти до его особы, то, «избывая мирской суеты и докуки», Федор отсылал его к своему большому боярину Годунову.
Если молодой царь затруднялся даже разбором какой-либо простой челобитной, то понятно, что он и подавно не брал на себя рассмотрения важных государственных вопросов, внешних и внутренних, и всецело возлагал их на боярскую думу или, в сущности, на того же Бориса Годунова, к которому вскоре начал питать привязанность и доверие неограниченное.
В делах внешних на первом плане стояли отношения польские, все еще далеко не уладившиеся после войны Ивана Грозного со Стефаном Баторием. Особенно много затруднений встретил вопрос о размене пленных; Федор освободил 900 человек, а Баторий за это время отпустил только 20 незначительных людей, остальных же не соглашался отпускать без выкупа. С кончиной Грозного самый мирный договор подвергся вопросу; ибо король теперь не считал этот договор для себя обязательным и показывал намерение возобновить войну. Со своей стороны московское правительство сочло нужным показать, что оно войны не боится. Польскому послу Сапеге, приехавшему для переговоров о пленных, говорились под рукой такие речи: «Москва теперь не старая, и на Москве молодых таких много, что хотят биться и мирное постановление разорвать; да что прибыли, что с обеих сторон кровь христианская разливаться начнет?» Но Баторий, продолжавший носиться с замыслами о завоевании едва ли не всего Московского государства, вновь и упорно начал требовать уступки Смоленска, Северской земли, даже Новгорода и Пскова. В этом упорстве поддерживал его помянутый выше русский перебежчик Михаил Головин, который внушал королю, что Москва теперь не в состоянии противиться ему, ибо царь слаб умом, а между боярами идут жестокие раздоры. Но московские послы в Польше, боярин Троекуров и думный дворянин Безнин, ловко подорвали доверие к словам Головина: по их поручению один из посольских дворян завел дружбу с польским приставом, вместе с ним пил и как будто под пьяную руку за великую тайну сообщил ему, что Головин в действительности есть лазутчик, подосланный московским правительством и снабженный большими деньгами для подкупов. Разумеется, пристав поспешил о том сообщить кому следовало, и басня распространилась. Особенно поверили ей многие вельможи, неодобрительно смотревшие на новые военные замыслы короля. Напрасно он сердился и уговаривал их; сейм еще упорнее отказывал ему в средствах на ведение новой войны. Баторий согласился наконец заключить двухлетнее перемирие. Но, принужденный отказаться пока от мысли силой оружия присоединить к Польше Московское государство, он попытался соединить их мирным способом.
В марте 1586 года в Москву прибыл послом от короля православный западнорусский вельможа Михаил Гарабурда и предложил заключить прочный мир с таким условием, в силу которого москвитяне должны были по кончине Федора избрать в цари Батория, а поляки, в свою очередь, по кончине Батория могли бы избрать в короли Федора. Тут явно проглядывал прямой расчет на бездетность и слабое здоровье Федора Ивановича. Но самое это предложение являлось довольно наивным.
Если Федор был простодушен, то бояре, с Борисом Годуновым во главе, сумели дать ловкий ответ. Во-первых, говорили они, «вести переговоры о смерти государевой непригоже; как нам про государя своего и помыслить, но не только что говорить?». А во-вторых, «у нас государи прирожденные изначала, и мы их холопи прирожденные; а вы себе выбираете государей; кого выберете, тот вам и государь». На прежнее требование уступки областей бояре отвечали, что государь не даст и драницы, и в свою очередь потребовали уступки исконной государевой вотчины, Киева с уездами и пригородами. Гарабурда уехал ни с чем. Потом обе стороны согласились устроить съезд послов на границе для дальнейших переговоров, и для того перемирие продолжено было на два месяца. Тем временем Баторий усердно готовился к новой войне с Москвой. С помощью известного Поссевина он успел вовлечь в свои замыслы преемника Григория XIII, знаменитого папу Сикста V; последнему весьма улыбалась мысль посадить на московский престол католика и соединить народы Восточной Европы в общем предприятии против турок. Известный своей скупостью, папа назначил Баторию щедрое денежное вспоможение для войны с Москвой (250 000 скудий). Но во время сих приготовлений и переговоров умер сам главный их виновник Баторий. После долгой борьбы разных партий, в которой принимало участие и московское правительство, на польский престол был выбран шведский королевич Сигизмунд, потомок Ягеллонов по матери. Но не сбылись опасения москвитян, с одной стороны, и надежды поляков — с другой: что Сигизмунд III соединит под своей верховной властью Польшу и Литву со Швецией и отнимет у Москвы по крайней мере области Псковскую, Смоленскую и Северскую. Сигизмунд оказался ревностным католиком, тогда как в Швеции утвердился протестантизм; по смерти короля Иоанна (1592 г.) шведские чины устранили Сигизмунда от престола, на который возвели его дядю Карла, герцога Зюдерманландского[57].
Отношения польско-литовские находились тогда в тесной связи с отношениями шведскими. Как ни тяжела была для Москвы утрата берегов Финского залива с такими коренными русскими городами, каковы Ивангород, Ям и Копорье, однако на новую войну со шведами московское правительство не решалось, пока был жив Стефан Баторий со своими замыслами о новых завоеваниях насчет восточного соседа. По кончине Ивана Грозного эстонский наместник, известный Делагарди, обратился к новгородским наместникам с высокомерным запросом: будут ли русские соблюдать перемирие и пришлют ли послов в Стокгольм для заключения вечного мира? Москва, привыкшая свысока смотреть
