был бесконечно благодарен жене за ее мужественное решение, за ее стойкость перед злоязычной толпой. Семья не растаяла в хаосе арестов, тюрем и лагерей. Семья сохранилась, родители стали любить друг друга даже крепче, дети благополучно выросли и, насколько мне известно, стали вполне приличными людьми.
Ну, а что касается нашей истории, то она закончилась не столь благополучно, хотя мой дядя никогда впоследствии не укорял Марго за этот ее шаг.
Получив свободу, Леон узнал, что его семья безвозвратно распалась, а о моем с мамой существовании он ничего не знал уже много лет. Других родственников у него в СССР не было, а за океаном… Не будешь же писать из колымского края в Бразилию – пришлите, мол, немного денег на проезд из концентрационного лагеря в Москву. Особенно не будешь писать, если ты – только что получивший вольную политический заключенный, враг народа. Да и полетит ли такое письмо дальше Магадана? Да и останется ли его автор после этого на свободе?
Словом, к ужасу своему Леон вынужден был остаться на Колыме, чтобы заработать денег на проезд и кое на какую одежонку. Он остался жить и работать в поселке, который находился поблизости от его бывшего лагеря. Остался в поселке, название которого звучало оскорбительно для слуха вчерашнего зека. Поселок назывался Ларконовая и в этом имени легко угадывалось сокращение от слов “лагерный конвой”.
Добровольное продолжение колымского ада длилось не неделю, не месяц, и даже не год. В том конвойном поселке он проработал три года – топил печи, брался за разные дела, даже кашеварил. Любопытно, что когда он работал на кухне, к нему стал прибегать какой-то дикий зверек – то ли ласка, то ли горностай. Леон не прогонял его, не пугал, не пытался поймать – прикармливал, разговаривал с ним. Это был его единственный друг в том суровом краю.
Затем ему посчастливилось там же поступить на работу в аэрогеодезическое управление Дальстроя (так называлась гигантская организация, использовавшая на Дальнем Востоке труд миллионов заключенных во время сталинских репрессий). Должность у Леона на сей раз – кассир. Можно смело утверждать, что смена работы стала для него сказочным вознесением – он попал чуть ли не в элиту окололагерного мира, который ведь тоже делился на касты. Тем более, что с работавшими в управлении людьми у него сложились хорошие отношения – аэрогеодезисты даже добивались одно время, чтобы с их кассира сняли судимость. Но, в соответствии с нравами тех времен, пользы от их усилий не было никакой.
Я пишу эти строки и перед моим мысленным взором разворачивается жуткая картина – ее я видел через много лет после того, что пережил Леон на Колыме. Я приехал в Заполярье, в Ямало-Ненецкий национальный округ, Салехард в поисках материалов для книги о людях, которые в активные шестидесятые годы находили и осваивали нефть и газ Западной Сибири. Я попросил тогда геологов провезти меня на вертолете над арктической тундрой. Перед тем, как завести двигатель, пилот маленького МИ-2 сказал мне:
– Мы полетим над знаменитой в прошлом пятьсот первой стройкой. Всюду под нами будут бывшие лагеря. Смотри на них…
И мы полетели. Под нами тянулись обрывки железной дороги – ее-то и строили в прежние, сталинские времена в вечной мерзлоте и болотах заключенные, оставляя за собой не только стальную колею, но и многолюдные кладбища. Теперь над тундрой вздымались разорванные лютым морозом и свитые в спираль рельсы никому больше не нужной магистрали. Застыли брошенные на ходу тракторы, бульдозеры… Это было ужасно.
Это – те круги ада, через которые прошел некогда романтически, революционно настроенный паренек из далекой, очень теплой и утопающей в зелени Бразилии.
…Но вот, наконец, копейка к копейке накопил он деньги для возвращения домой. Но тут оказалось, что никакого дома у Леона-то и нет – как бывший политзаключенный, он не имел права жить не только в Москве, но даже ближе чем в 101 километре от советского столичного города. Однако, Леон решил рискнуть – в его многострадальной жизни бывали страхи и похуже. Вопреки запретам, он все-таки приехал в Москву, даже устроился на работу диктором в португальскую редакцию всесоюзного радиовещания на зарубежные страны. Руководство вещания закрыло глаза на нарушение им паспортного режима – в то время в столице трудно было найти человека, в совершенстве владевшего португальским языком. И платили ему неплохо – так что он смог снять крохотную квартирку в знаменитом московском доме на набережной.
То, что Леон поселился в таком знатном месте – характерный штришок к его образу. Дело в том, что мой дядя – видимо, потому что он был красивым мужчиной – любил немного покрасоваться, выделиться из общей массы. Из-за того он из последних сил, на считанные гроши одевался элегантно – я обратил на это внимание еще тогда, когда рассматривал его фотоснимки в альбоме Леи в Рио-де-Жанейро. Удивительно, но даже тогда, когда он работал истопником в конвойном поселке на Колыме, Леон становился к печи, одетый во все белое. Это было как бы вызовом судьбе, которая его, тонко чувствующего красоту, поставила в такие скотские условия. Он окружал себя красивыми вещами, был любим женщинами даже тогда, когда вышел из юношеского возраста и нес на себе печать пережитых страданий. Да и сам он не гнушался женщин.
Нелегальная жизнь в столице требовала от Леона соблюдения правил конспирации, которые он начинал познавать еще в Бразилии. Ради собственной безопасности он выбрал для работы только ночные часы. Это не было ни прихотью, ни странностью, ни чудачеством. Тут таился тонкий расчет. Известно, что участковые милиционеры предпочитают обходить квартиры жильцов для проверки паспортного режима по вечерам – и именно в то время Леона, благодаря его хитрости, никогда не было дома – он находился на работе. Это помогало ему довольно долго избегать столкновений с законом из-за отсутствия прописки.
Но даже так – работая по ночам, прячась от властей, испытывая постоянный страх перед арестом или высылкой из Москвы, Леон был счастлив. Счастлив свободой, которая далась ему ценой стольких страданий.
Но, увы, счастье оказалось совсем недолгим. Его снова арестовали – нет-нет, не за нарушение паспортного режима, а по все тем же политическим мотивам. Но теперь вместо пяти лет лагерей ему дали десять лет ссылки в Красноярский край, в самую сибирскую глухомань, где текут угрюм-реки и выживают только счастливчики.
Когда этот очерк был написан, мне неожиданно стало известно, почему все-таки вторично арестовали Леона и почему приговор на сей раз оказался таким
