берегу до Вашего возвращения в Москву. Из икон покупок нет, да как и купить, слишком дорого просят — да мало интересное», — информирует его реставратор Михаил Иванович Тюлин, который в 1919 году будет раскрывать Звенигородский чин Андрея Рублева.
При посредничестве Брягина, в самый разгар войны, Илья Семенович покупает необычную коллекцию: пятьдесят четыре каменных крестика. Киевский археолог-любитель, отставной военный Виктор Евгеньевич Гезе собирал крестики-«корсунчики»[177] в течение двадцати лет и даже имел от Археологической комиссии так называемый открытый лист на раскопки. Древние каменные кресты из сланца и порфира пополнили остроуховское собрание мелкой пластики, куда входили резные или литые образки (привозившиеся из путешествий по святым местам) и небольшие патрональные иконки X–XIV веков (последние вели свое происхождение из Киева и Великого Новгорода), приносимые в дар чудотворным образам. «Собрание мое, хотя тихо, но пополняется. Три-четыре поразительные иконы, три-четыре интересные русские картины, панагии, камни, кресты. Очень усердно занимаюсь изучением истории нашего иконописания, накапливаю материал для труда, который откроет вам всем, ослепленным Кондаковым и Покровским с братию, глаза, — пишет Остроухов в мае 1918 года Петру Ивановичу Нерадовскому. — Сделал находки в Успенском соборе, так что теперь могу Вам показать подлинного Рублева, а также Дионисия, которых во сне не увидишь. <…>
По части икон, кстати, ничего нового у меня не прибавилось. Последнее — это традиционная новгородская икона около 1500 года „Вознесение Христа“… поразительное, очень крупное литье, да несколько первоклассных камней и нефритов. Что будет дальше — не знаю. Но с иконособирательством, сдается мне, дело если не совсем пропало, то сильно испорчено.
…Часто, очень часто вспоминаю всех вас. Как недавно и как давно все это было. И мне кажется, что мало пользовались и мало дорожили мы прошлой жизнью. Когда и какими мы выйдем из этой зловещей суматохи?»
Глава девятая. «Музей вашего имени…»
Остроуховскую коллекцию национализировали 25 декабря 1918-го. Отдельного декрета она не удостоилась и «пошла» общим списком с собраниями И. А. Морозова и его кузена Алексея Викуловича. Не признать за бывшими владельцами заслуг перед русской культурой вовсе казалось несправедливо: коллегия Наркомпроса предложила всем должности «пожизненных ответственных хранителей составленных ими собраний». Постановление приняли единогласно. В адрес Остроухова высказались особенно лестно: в его лице Россия имеет совершенно исключительного собирателя, он посвятил коллекционированию всю жизнь, к тому же крупный художник, пионер изучения древнерусского искусства, все работающие в этой области — его ученики, и все такое.
Илье Семеновичу определи жалованье — 7250 рублей в месяц плюс паек. Кое-что удавалось подрабатывать живописью. Он уже несколько лет писал пейзажи по старым этюдам, даже вспомнил молодость и выставился на «Союзе русских художников» («С половины января стал ежедневно работать, сработал что-то около 8 картин, которые нравятся друзьям и раскуплены даже любителями. Да и сам я был доволен ими. Это творчество, в такое время, по-моему, самое лучшее, что можно было придумать»). В Трубниковский переехала сестра Анна Семеновна (по профессии — актриса) с сыном: опасаясь уплотнения, домовладельцы спешили поселить как можно больше своих — родственников и просто знакомых. «Волнение большое в Москве из-за декрета об уплотнении жилищ и выселении граждан… выселили пока большие квартиры, которые заняты матросами и красной гвардией, — писала Ольга Леонардовна Книппер-Чехова жене Станиславского. — На днях я вытерпела сильный натиск со стороны солдат — один из них желал непременно поселиться у меня».
«Мы живем по-старому… Анета и Коля оба служат… в центре Управления снабжений, где труд их хорошо оплачивается как жалованьем, так и пайками, кроме того Анета подрабатывает кое-что театрами, Коля — уроками математики. Одним словом, все кое-как приспособились к новой жизни… Очень много читаю. Понемногу продвигается труд о русской древней иконописи. Одним словом, время занято и интересно, хотя круг друзей значительно сократился: кое-кто выехал, кто помер (и таких, к сожалению, немало), кто из-за дальности местожительства, но все же нас продолжают навещать приятели. Угощения, к сожалению, совсем нет. Только-только себе впроголодь[178]. Я потерял в весе 2 ½ фунта, Надежда Петровна тоже около того». — Вот и все «скудные новости», которые Илья Семенович смог сообщить брату. Леонид Семенович с женой жил в Риге, сестра с братом с ним изредка переписывались, но больше никогда не встречались. Зато зимой 1921 года его видел И. Э. Грабарь. «Звонил мне брат Остроухова, живущий в Риге… Подумывает о переезде в Москву за каторжностью здешнего существования. Он учителем гимназии, работает и сам, и жена с утра до ночи в разных местах и вдвоем набирают до 5000 рублей, хватающих им только на еду, на квартиру и на дрова. Не только ничего покупать нельзя, но они два года уже не имели сахара, едят только черный хлеб», — писал Грабарь жене из Риги, куда был послан с официальной делегацией и потому никакой нужды не испытывал. В Москве же даже заместителю заведующего Музейным отделом Наркомпроса было несладко: жалованье, несмотря на высокую должность, скудное, и, если бы не продажа собственных картин, пережить холодные и голодные годы было бы трудно. Остроухов тоже получал жалованье и тоже продавал картины, доживая отпушенные ему годы, безвыездно сидя дома.
Вернее, дома больше не было. «Наш дом почти весь превращен в открытый музей; с 1 мая в нем в личном распоряжении останутся мне 2 комнаты: все будет занято музеем… Я из дому продолжаю не выходить, да и незачем…» За десять лет Илья Семенович считаные разы выйдет из Трубниковского — в кинематограф и в галерею. Выходы «в свет» вызывали у него одно лишь раздражение: «Такая у нас свистопляска теперь всюду и не только даже, но в особенности в художественных кругах. Кто из художников работает, я и не знаю: все в комиссиях, на заседаниях, спорят, перестраивают, лишают, ссорятся, говорят речи, голосуют, создают законы, отменяют, и все это до хрипоты, до одурения…» Газет Илья Семенович не читал, как советовал профессор Преображенский, «Аиду» в Большом ему заменяли домашние музыкальные вечера («Музыка очень скрашивает нашу жизнь»), хотя из-за холода и отсутствия дров совместное музицирование пришлось отложить до теплых времен. Читал классиков, увлекся античной литературой, которую, к великому своему стыду, мало знал, начал работать над историей древнерусской иконописи и вообще старался, как он сам выражался, «не усугублять тяжелых впечатлений текущего времени напрасным унынием».
Илья Семенович рассчитывал на почет и уважение: ведь ничего, собственно, не изменилось, кроме жилплощади: пятьдесят шесть метров в тихом московском центре на двоих не так уж и трагично, особенно при наличии столовой и кабинета. Самое главное, что не разлучили с вещами, а, раньше ли, позже ли, коллекция так или иначе отошла бы галерее. Понемногу, словно никакой национализации и не произошло, Илья Семенович продолжал покупать — иконы, панагии,
