прежде всего скуке, но когда задыхаешься, скучать совершенно некогда. Борешься за каждый вдох, который так до конца и не удается, с надеждой ждешь подключения к кислороду, со страхом ждешь нового приступа удушья — азартное, в общем, занятие. И в конечном итоге даже и духоподъемное. В том числе из-за того, что, когда меня через бесконечное количество нескончаемых мучительных дней наконец выписывают, от моего брюшка почти ничего не остается.
Все это время Муза звонила мне ежедневно и после моих формальных заверений о положительной динамике тут же начинала, захлебываясь, рассказывать о положительной динамике ее скульптурной группы (отлили, приклеили, осветили, наскандалили), и я собирал остаток сил, чтобы не заорать остатками легких: «Да какое мне до всего этого дело?!»
Короче говоря, я снова ставил свою жалкую жизнь с ее томительным дыханьем выше творчества, выше протеста. А поглощенность Музы творчеством и протестом для меня все тверже и непреложнее означала одно: она меня не любит!
Тем более что она произносила слова, которых знать никак не могла и которых, стало быть, набралась от Феликса: мемориальный объект, порядок установки, порядок демонтажа, эстетические регламенты…
Феликс старался нарушить все возможные регламенты как можно более дерзко (и мерзко), чтобы реакция возмутила «всех порядочных людей» во всем подлунном мире. И сделала их с Музой мировыми знаменитостями.
Умом я для Музы этого желал, но душой воспринимал как предательство и нашей любви, и чистоты нашего порыва.
Даже добираясь ко мне на такси, чтобы забрать меня домой, она половину пути ко мне грузила меня по мобильнику своими планами и заботами: ее художественную композицию (оказывается, есть такой казенный термин) собираются снести как установленную без соответствующего… Но волонтерская группа… Феликс сам будет снимать на видео…
Вот и пусть снимает без нее. Хорошо бы, дали ему по башке. Глядишь, Муза и на меня все-таки обратит внимание. Хотя не похоже.
Но когда она меня увидела, у нее помертвело лицо в самом точном смысле этого слова. Она побелела, остановились глаза, исчезла мимика. Может, зря я побрился чужим «Жиллетом» — замешенная на седине кучерявая бороденка все-таки маскировала провалы щек.
Правда, когда меня понадобилось волочь на себе до такси, словно пьяного мужика, она ожила. В их северном Захолустьевске она такого навидалась, а весить я теперь весил не больше четырнадцатилетнего подростка. И руку приходилось тянуть вверх, чтобы ухватиться за ее теплое мраморное плечо. Наверно, мы представляли собою загадочную парочку — я в больничном затрапезье, она при полном брючно-костюмном бежевом параде. На случай, если будут бить, — это подчеркнет преступность сатрапов: они черные, она светлая, они вульгарные мужланы, она прекрасная дама.
Она и в такси оцепенело смотрела перед собой и только стискивала мою руку своей твердой крупной кистью.
В ее бежевом кармане зазвонил мобильник. Феликс был так грозен, что я бы на месте Музы выскочил из такси и кинулся бегом к театру военных действий: «Без тебя пропадет половина эффекта! Зачем тогда мы все это затевали?!» и даже «Ты понимаешь, что это предательство?!» А Муза на все призывы кричала одно: «Я не могу его оставить, сколько можно повторять!!!» И только обвинение в предательстве пробудило ее фантазию: «Ну так расстреляй меня перед строем!!!»
И пришлепнула телефонной пластиной по бежевому бедру, а потом вдавила ее обратно в карман. И снова стиснула мою руку:
— Не бойся, я тебя ни за что не оставлю!
И во мне снова взорлили полуиздохшие романтические чувства. Я изо всех моих еще живых силенок тоже стиснул ее крупную кисть:
— Так пойдем туда вместе! Мы же все равно будем в двух шагах, ты меня дотащишь, как санитарка. Только не с поля боя, а на поле боя.
— Что, правда?.. Да нет, тебя кто-нибудь пальцем ткнет, и ты упадешь!
— Вот и хорошо. Умру недаром: дело прочно, когда под ним струится кровь!
— Что ты болтаешь, еще этого не хватало!
— Если ты со мной не пойдешь, я пойду один. С Чебоксарского уж как-нибудь доползу.
— Ну, если так… Только пообещай мне, что не будешь вмешиваться!
— А ты пообещай, что ты не будешь вмешиваться.
— Я только выражу свое отношение.
— И я выражу.
Я твердо решил, если что, заслонить ее своим отощавшим тельцем. Даже настроение улучшилось — это будет не собачья схватка, а хоть и маленькое, но все-таки самопожертвованьице. Ничто человеческое ничего другого и не требует.
Кажется, это и Феликс понял. Напротив романизированного причтового дома Шведской церкви весь в великоватом белом железный Феликс не кричал и не размахивал руками, он только снимал на видео возню у своих ног блестящим глазастым сундучком, при помощи черной петли надетым на правую кисть, словно свинчатка. Обносившийся бескрылый демон, лузер в позе лидера. Перед ним двое работяг в блеклых синих комбинезонах мрачно отколупывали фомками от уличных плит золотящихся на солнце последних светло-рыжих кур (ликующий петух с четверкой своих сияющих супружниц уже лежали на боку вместе с серыми пластинками пьедестальчиков). Двое дюжих полицейских, спиной к нам, пытались ему внушить, что съемка без разрешения не дозволяется, но к насилию не прибегали, только пытались перекрыть ему обзор, а он, упоенный презрением, вытягивал свой сундучок то влево, то вправо, демонстративно их игнорируя, словно ему мешали снимать какие-нибудь коровы. Картина и без мордобоя выглядела эффектной: тощий полуседой Дон Кихот в белом — неукротимая Моська, и два плечистых молодца в черном, только любоваться этой картиной было особенно некому. Двое мужчин в серьезных костюмах были, по-видимому, распорядители, а остальные восемь-десять молодых людей и девиц походили на уличных зевак. Они не приближались к мемориальному объекту, но из-за них я не мог разглядеть главного — альбатроса.
Я увидел его только тогда, когда меня, полуобвисшего на ее теплом мраморном плече, Муза доволокла до зевак и постукиваниями пальцев по плечу попросила их раздвинуться. Альбатрос был сапфировый, как сгустившаяся к зениту предосенняя синева, и, завернувшись в могучие угловатые крылья и опустив свой гоголевский клюв, старался не видеть постыдной сцены, в которой ему приходилось участвовать.
В эту минуту работяги, тоже не поднимая глаз, завалили последнюю курицу и принялись за альбатроса. Сначала им никак не удавалось его поддеть, а потом в какие-то невидимые щели они разом вбили свои фомки и так дружно на них насели, что альбатрос не просто с треском оторвался от своей плиты, но даже довольно высоко подпрыгнул.
А потом развернул свои могучие синие крылья и, неспешно ими взмахивая, начал вычерчивать ввинчивающуюся в небо круговую спираль.
И тут я увидел нашу кучку его глазами, и
