в этом мне откажут?
— Оставь его, Лесьяра, — негромко говорит чей-то женский голос. — Пусть говорит, если он этого хочет.
— Да, — усмехается Вран. — Да, хочу. Итак.
Смотрят на него все — привлёк он внимание даже тех, кого никакие рассказы глав не занимали.
А сам Вран от Самбора взгляда не отрывает — и говорит:
— Нарекли меня от рождения Враном из Сухолесья. Нарекли в деревне человеческой — а потом показалось мне, когда в племя волчье я вступил, что заслужил я имя Врана с Белых болот — но, видимо, не считает так глава наша. Что ж — как ей будет угодно. Значит, так и представлюсь: Вран из Сухолесья, человек по рождению, волк по душе единственной — и кто-то, кто на Белых болотах живёт, да никак места себе на них не найдёт.
Вновь переглядываться люты начинают, вновь шёпот неуверенный по рядам их пробегает: человек? На Белых болотах? С одной-единственной душой? Как такое вообще возможно?
— Но кажется мне, что не единственный я, кто с бедой этой столкнулся, — невозмутимо продолжает Вран. — Пришёл я зимой в племя лесьярино, заявил о своём желании волком стать, всё ради этого сделал: и шкуры волчьи из деревни своей украл, чтобы домой их вернуть, и в границе холмистой много месяцев жил, без света, без еды, без воды, одной учёбой занимаясь. Русалке пытался помочь, чью душу ведьма в деревне моей захватила — и помог ей, и не одной, а многим сразу, да только не помогло самому мне это — всё равно на том же месте, в том же положении меня оставили. А как приняли меня предки всё-таки, несмотря на всё противодействие Лесьяры…
— Приняли? — Не холодный голос Лесьяры уже — ледяной. — Вран, я бы хотела…
— А как приняли меня предки всё-таки, — громче и упрямее Вран повторяет, на все возражения её плюя — как сама Лесьяра на все слова его плевала, — так всё равно жизни мне на Белых болотах не нашлось. Отправили меня до конца дней моих старикам прислуживать, да этим и ограничились — пропал мой наставник в лапах человеческих, десятком стрел пронзённый, и на этом закончилось моё обучение. Да и как меня можно учить, коли день и ночь я горшки с нечистотами выношу да одежду стариковскую у реки стираю? Коли всегда найдут в доме стариковском те, кто терпеть меня не может, задание для меня очередное, лишь бы на волю меня не отпускать? Думал я поначалу, что одинок в несчастье своём — но потом быстро понял, что не так это. Что даже если волком настоящим, а не человеком ты родился, это ещё не значит, что счастье ты своё в племени волчьем найдёшь. Много таких историй перед у меня перед глазами было — много волков с волчицами молодых, обычаями племени скованных, я повидал — и сейчас их вижу. Прямо перед собой. И не сказать им уже: да это потому, что чужой я, не свой, лес меня принимать не хочет. Не в лесу дело, а в тех, кто себя выше леса, выше других поставил. В тех, кто главами нашими по праву рождения является — и всё равно им, чего хотим мы, а чего не хотим. Только своей волей они живут, только своими желаниями.
Замолкает Вран на мгновение, дыхание переводя — и не прерывает его почему-то больше Лесьяра. Тоже молчит, тоже слушает — как и все перед ним.
И, о чудо, — мерно вверх-вниз голова Самбора двигается, мерно он каждому слову Врана кивает.
Согласен с ним Самбор. В чём-то и Нерев согласен, не кивающий, но и не морщащийся досадливо. И Зима согласна, расширенными от страха, но восхищёнными глазами на него глядящая. И Горан с Зораном, понимающе ухмыляющиеся, согласны — ну, в них-то Вран не сомневался, они-то всегда за любую гадость в сторону Лесьяры.
— Да что он…
— Сядь.
Слышит Вран за спиной голос Сивера возмущённый, слышит Вран, как Сивер на ноги вскакивает — но останавливает его ничего не выражающий голос Лесьяры.
— Кто-то знахарем хочет стать, — пожимает плечами Вран — спасибо, Сивер, что навёл на эту мысль, — а кто-то в глаза бы этого знахарства не видел, но как матери родной в этом признаться, все обычаи волчьи поправ? Кто-то о стариках заботиться хочет, но старики у нас — это лишь наказание для провинившихся, для «хороших» волков, главе не насоливших, к ним дверь закрыта. Кто-то всю жизнь честно живёт, правильно, ни одного слова плохого главе не говорит, ни одним поступком дурным её не обижает — а всё равно расплачивается за проступки тех, кто его родил, а не за свои собственные. Кому-то ножи ковать поручают, одежду шить, шкуры оленьи выделывать — и не спрашивают даже: а по душам ли это тебе, а хочешь ли ты этим заниматься? Кто-то не выдерживает и к людям от всего этого бежит… Подумать только — к людям. К тем, кого ненавидеть мы должны, а мы почему-то задницы им вылизываем, помогаем, из леса выводим, медведей от них отгоняем. А что же отгоняем, если так любят они медведей этих? Вот он, красавец, прямо на холме этом стоит, на пепелище предков ваших, людьми же сожжённых — почему бы не оставить их с любимцем наедине, почему бы не оказать им такую услугу?
Вновь Вран останавливается, чтобы отдышаться — и вновь Лесьяра ничего ему не говорит. Любопытно ей, наверное, куда он клонит.
Или поняла она уже — и ждёт, когда к главному он перейдёт. Позволяет ему это: давай, неси свою чушь, а я посмотрю, кто с этой чушью согласится. Всегда полезно знать, кто втайне против тебя настроен.
Что ж, Вран с удовольствием ей это покажет.
— Люди, — продолжает он, продышавшись. — Люди, люди, люди… Людей мы всегда бережём, людей мы всегда спасти готовы — а своих неужели не готовы? Братьев, сестёр, отцов, матерей, дедов с бабками? Видел я, скольких смерть Солна здесь задела — но разве не человек его за загривок взял да к смерти этой подтащил? На моих глазах почти это было, сам я тело Солна видел, человеческим страхом, глупостью, ненавистью растерзанное. И другое тело видел — чаино. На колья человеческие нанизанное. А сколько раз вы такое видели? Сколько раз ваш друг, брат, любой, с кем сердце ваше связано было, из-за человека раньше срока в лес вечный уходил? Сколько раз главы ваши глаза на это закрывали, ни словом злым, ни мыслью осуждающей людей не задевая? Сколько раз
