женщины в одинаковых сизых пластмассовых плащах и низкорослый небритый мужичонка в зимней кроличьей шапке с напряженным вниманием следили за его приближением. Наверное, знают здесь каждого наперечет, любой незнакомец марсианином кажется, — хмыкнул про себя Васильчиков. Подошел, улыбчиво поздоровался — слышал где-то, будто сибиряки, особенно в глубинке, здравствуются даже с незнакомыми, — спросил:
— Отсюда до Груздево автобусы ходят?
— А на кой тебе в Груздево? — мужичонка подозрительно сощурил линялый, с нездорово розовым и мокрым нижним веком глаз.
Паша прикинул, что выгодней всего представиться и объясниться, заодно попробует разузнать у них о бабе Ксене и, не исключено, заручится их содействием. А если эта колоритная троица тоже из Груздево, тогда вообще немыслимо повезет. Мужичонка, так и не расширив бдительное око, терпеливо Пашу выслушал и неожиданно брякнул:
— Документик у тебя имеется?
— Естественно, — понятливо разулыбался Паша, вынул из кармана редакционное удостоверение и протянул ему.
Тот, под уважительными взглядами женщин, въедливо, далеко отставив руку, обозрел «документик», два раза прицельно взглянул на его владельца, словно сверяясь с фотографией, неохотно вернул, горестно сморщился:
— До чего дошло, из Москвы уже Ксении Марковне покою не дают. Как рехнулись все. И лезут, и лезут, доконают старушку!
Паша взялся убеждать, что сам лично ни с какими просьбами не намерен приставать, наоборот, прославит ее на всю страну, большую фотографию в газете напечатает. Чем она, сибирская кудесница, хуже той же болгарской Ванги или всяких-разных, которые с газетных страниц и телевизионных экранов не слазят? Вот он, Паша, например, о том, что есть такая станция Иланская, а рядышком деревня Груздево, понятия не имел, а теперь вся Россия узнает, да что там Россия, их газета в стольких государствах продается!
Пластмассовые женщины по-прежнему хранили партизанское молчание, лишь перебегали быстрыми, ухватистыми взглядами с Пашиного рта на мужичонкин. Но было заметно, что речь московского журналиста и на них, и на мужичонку произвела впечатление. Так, наверное, внимали васюковские шахматисты заезжему гроссмейстеру Бендеру. Пашины старания оказались не напрасными. Троица была не из Груздево, но участие проявила. Выяснилось, что какой-то автобус мимо Груздево ходит, но ждать его можно бесконечно. Проще выбраться на «большак», там машины часто в леспромхоз мотаются, кто-нибудь подбросит московского журналиста — езды-то всего полчаса. Мужичонкино расположение простерлось настолько, что вызвался даже проводить Пашу до этого большака, но тот самоотверженно отказался, рассыпался в благодарностях и бойко зашагал в указанном аборигеном направлении. Он снова, как вчера, отрываясь от московской земли, укрепился в мысли, что сибирская одиссея его будет счастливой, удача, с самого начала улыбнувшаяся ему, не изменит и дальше.
Мужичонка так подробно описал ему маршрут, что заплутать было невозможно. Большак оказался разбитой, в рытвинах и колдобинах грунтовой дорогой. Появилась очередная возможность удостовериться в благосклонности фортуны. Не прождал и пяти минут, как объявился замызганный самосвал, громыхавший в нужном Паше направлении. Место рядом с шофером пустовало. Машина остановилась рядом с призывно машущим Васильчиковым, водитель, молодой веснушчатый парень, опустил стекло, пробасил, не вынимая из уголка рта сигареты:
— Чо надо?
— До Груздево подбросишь? — Паша воспроизвел копию обаятельной улыбки, адресованной недавно автобусной троице.
— Залазь, — коротко отозвался веснушчатый, распахивая другую дверцу.
Ехали в самом деле не больше получаса. Васильчиков пытался и у этого парня выудить какие-либо сведения о бабе Ксене, но тот оказался неразговорчивым, в ответ на расспросы лишь загадочно гмыкал, пожимал плечами, и Паша вскоре благоразумно перестал к нему приставать, сосредоточился на дороге. По одну ее сторону, сколько глазу видно, простирались поля, чем-то напоминавшие этот добитый большак, такие же заброшенные, грязно-серые и кочковатые, словно сто лет тут не сеяли и не убирали, по другую сплошной пятнисто-зеленой стеной щетинился лес.
— Это тайга? — мотнул подбородком в его сторону Паша.
— Здесь вся жизнь тайга, — криво усмехнулся веснушчатый, закуривая очередную сигарету. Дорога раздвоилась, он притормозил: — Мне направо, отсюда тебе недалеко. Пойдешь прямо, на первом повороте свернешь, там увидишь, табличка будет. Хочешь быстрей — по тропинке через лесок напрямую десять минут ходу, не заплутаешь.
Паша полез в карман, но парень, укоризненно сморщившись, ткнул его локтем в бок:
— Да ладно, чего там. Бывай.
Паша спрыгнул на землю, дверца за ним гулко захлопнулась, самосвал скрылся за поворотом, и он остался в одиночестве между заброшенным полем и хмурым лесом. Но беспокойства не ощутил. К тому же этот темный лес, казавшийся на ходу непролазной чащей, вблизи выглядел по-иному — зеленей, живей, с проплешинами. Вот только тропинка, о которой говорил парень, куда-то запропастилась. Паша безрезультатно прошелся метров на пятьдесят сначала в одну сторону, затем в другую, высмотрел самое разреженное место и напропалую шагнул в неохватную лесную толщу.
Чем дальше он углублялся в это безлюдное деревное царство, тем сильней подступало чувство пушистого, щенячьего умиления. Нечто подобное испытывал десяток лет назад, когда в подмосковном пионерском лагере энтузиаст-физрук устроил им на закрытие игрище «в индейцев». Паша тогда повезло, удостоился чести побыть разведчиком, и он, вместе с дружком Вовкой, подкрадывался, ловко прячась за стволами и кустами, к лагерю белокожих врагов. Покрывалось мурашками, холодело от возбуждения раскрашенное в устрашающие боевые цвета тело, воинственно трепыхались над разгоряченным лбом лихие петушиные перья — готовились целую неделю, распределяли роли, мастерили костюмы. И до чего же сладостно было упруго, невесомо ступать по мягко стелющейся траве, матеро сутулиться и обмениваться с Вовкой таинственными, загадочными для непосвященных вычурными жестами. Сейчас не было надобности таиться, рисковать, но то же колдовское чувство избранности, особости захлестывало Пашу. И это тебе не истоптанный подмосковный лесок, не игрушечки — настоящая дремучая тайга, настоящее приключение, о котором и вспомнить потом, и порассказать одно удовольствие.
Вообще-то, дремучую тайгу Паша представлял себе несколько иначе. Но и той, что окружала его, хватало с избытком. Роскошным словом «непролазная» назвать ее было трудно при всем желании, однако продвигаться вперед, не спотыкаясь, не натыкаясь раз за разом на корни, сучья, ветви, давалось зачастую с трудом. Угловатую сумку, чтобы не цеплялась, пришлось нести в руке, нагибаться, сворачивать, петлять. Насколько хватало чахлых Пашиных ботанических познаний, лес это был не хвойный, а смешанный. Лиственные были в явном меньшинстве, легко узнавались бело-полосатые березы с лубочно желтыми, яркими листьями. Попадались еще какие-то, с листьями узорными, с медно-красным отливом, кажется, клены. Уцелевших листьев осталось немало, но большинство уже нашло последний приют на земле, покрыв бренные останки своих прошлогодних и еще Бог знает какой давности предков — в этом желто-красно-коричневом, щедро пересыпанном бурыми иглами месиве утопали по щиколотку Пашины кроссовки. И пахло чем-то затхловатым, смолянисто-прелым и в то же
