— Так вы говорите, что должно быть четырнадцать приговоренных, а нас — пятнадцать? — спросила она.
— Да. Наверное Фукье-Тэнвилль ошибся.
— Ты солгал, — повернулась Женевьева к Морису, — тебя не судили.
— Зачем мне ждать до завтра, если ты умираешь сегодня? — ответил он.
— Друг мой, — поблагодарила она, улыбнувшись, — ты успокоил меня, теперь я вижу, что умирать легко.
— Лорэн, — позвал Морис, — Лорэн, в последний раз говорю… тебя никто не может здесь опознать… скажи, что ты пришел сюда попрощаться со мной… скажи, что тебя заперли здесь по ошибке. Позови того охранника, который видел, как ты выходил… Я стану настоящим приговоренным, я должен умереть. Но ты, мы умоляем тебя, друг, доставь нам радость своей жизнью, хотя бы для того, чтобы сохранить память о нас. Еще есть время, Лорэн, мы тебя умоляем!
При этом Женевьева, как при молитве, сложила руки.
Лорэн наклонился и поцеловал их.
— Я сказал нет, значит нет, — твердо ответил он. — Больше об этом со мной не говорите, а то я подумаю, что мешаю вам.
— Четырнадцать, — повторил Сансон, — а их — пятнадцать.
Потом, повысив голос, произнес:
— Ну, среди вас есть кто-нибудь, кто может доказать, что попал сюда по ошибке?
Может быть некоторые уста и открылись бы на этот призыв, но не раздалось ни слова. Те, кто мог бы солгать, постыдились сделать это, а тот единственный, кто не солгал бы, не хотел больше ничего говорить.
На несколько минут воцарилась мертвая тишина, помощники палача занимались своим скорбным делом.
— Граждане, мы готовы… — произнес тогда глухим торжественным голосом Сансон.
В ответ раздались несколько всхлипов и стонов.
— Вот и хорошо, — зазвучал голос Лорэна.
Умрем за Родину, друзья!
Ведь это — лучшая судьба.
— Да, в том случае, когда действительно умирают за родину. Но теперь вижу и понимаю, что мы умираем только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кто жаждет нашей смерти.
— Ей Богу, Морис, я точно такого же мнения, что и ты, я тоже начинаю ненавидеть Республику.
— Перекличка! — объявил появившийся в проеме двери комиссар.
Несколько охранников вошли за ним в этот зал, перекрыв выходы и став стеной между жизнью и приговоренными, чтобы помешать этим несчастным вернуться в нее.
Морис отозвался на имя самоубийцы и подумал бесстрастно: на одну смерть будет больше. Его вывели бы из зала и, если бы установили его личность, то все равно неизбежно приговорили бы к гильотине.
Приговоренных повели к выходу. Каждому у двери связывали руки за спиной.
В течение десяти минут эти несчастные не обменялись ни единым словом.
Говорили и действовали только палачи.
Чтобы их больше не разлучили, Морис, Женевьева и Лорэн прижались друг к другу.
Потом приговоренных вывели во двор Консьержери.
Дальнейшее зрелище было ужасным. При виде тележек у многих подкосились ноги — служащие помогали им продвинуться вперед.
За еще закрытыми дверями слышался многоголосый шум толпы, и, судя по нему, можно было догадаться, что толпа эта огромна.
Женевьева села в тележку, Морис поддерживал ее под локоть. Затем занял место позади нее.
Лорэн не торопился, выбрав себе место слева от Мориса.
Двери тюремного двора открылись — в первых рядах зрителей стоял Симон.
Друзья узнали его, он тоже увидел их. И тут же влез на какую-то тумбу, мимо которой должны были проезжать тележки, их было три.
Первая тронулась. И как раз та, в которой находились трое друзей.
— Эй, привет, прекрасный гренадер! — окликнул Симон Лорэна. — Сейчас ты попробуешь удар моего резака, я правильно думаю?
— Да, — ответил Лорэн, — и я постараюсь этим не нанести ему ущерба, чтобы он мог также раскроить и твою шкуру.
За первой тележкой двинулись и две оставшиеся.
Ужасная буря криков, возгласов одобрения, стонов, проклятий вокруг приговоренных была подобна взрыву.
— Держись, Женевьева, держись! — шептал Морис.
— О! — ответила молодая женщина. — Я не сожалею о своей жизни, потому что умираю вместе с тобой. Сожалею лишь о том, что у меня связан?: руки и я не могу перед тем, как умереть, обнять тебя.
— Лорэн — произнес Морис, — Лорэн, поищи в моем жилете, там должен быть перочинный нож.
— Черт побери! — воскликнул Лорэн. — Как же мне нужен этот нож. Я бы чувствовал себя униженным при встрече со смертью, будучи связанным по рукам и ногам, как теленок.
Морис нагнулся так, что карман оказался на уровне рук его друга. Лорэн достал ножик, потом они сообща открыли его. Морис зажал нож зубами и педерезал веревки, стягивающие руки Лорэна.
Освободившись от пут, Лорэн освободил Мориса.
— Поторопись, — предупредил молодой человек, — а то Женевьева сейчас потеряет сознание.
Действительно, для того, чтобы высвободить руки, Морис на мгновение отвернулся от молодой женщины, а поскольку всю свою силу она черпала в нем, Женевьева закрыла глаза, уронив голову на грудь.
— Женевьева, — позвал Морис, — Женевьева, открой глаза, друг мой: у нас осталось несколько минут, чтобы вместе смотреть на этот мир.
— Веревки ранят меня, — прошептала молодая женщина.
Морис развязал ей руки.
Она тотчас же открыла глаза и в состоянии экзальтации, которая делала ее красоту ослепительной, поднялась.
Одной рукой она обняла Мориса за шею, а другой взяла руку Лорэна и все трое, стоя в тележке, они устремили к Небу благодарные взоры.
Народ, оскорбляющий их, когда они сидели, увидев их вставшими, замолчал.
Показался эшафот.
Морис и Лорэн первыми увидели его; Женевьева его не замечала, она смотрела только на своего возлюбленного.
Тележка остановилась.
— Я люблю тебя, — сказал Морис Женевьеве, — я люблю тебя!
— Сначала женщину, женщину первую! — закричала толпа в тысячи голосов.
— Спасибо, народ, — сказал Морис. — Кто же сказал, что ты жесток?
Он взял Женевьеву на руки и, слив в поцелуе ее губы со своими, понес ее в объятия Сансона.
— Держись! — крикнул Лорэн. — Держись!
— Я держусь, — ответила Женевьева, — я держусь!
— Я люблю тебя! — шептал Морис. — Я люблю тебя!
Они больше не были жертвами, которых собирались умертвить. Они были друзьями, ликующими на празднике смерти.
— Прощай! — крикнула Женевьева Лорэну…
