по временам, чтобы вытереть пот и распрямить плечи. Что мог значить их маленький труд — этот узкий и глубокий ров, над которым они трудились с таким старанием?
Мог ли явиться крошечный дзот чем-то серьезным в битве, в которой участвовали огромные орудия и огромные танки? Но таких дзотов были тысячи, и когда девушки отдыхали, они видели, как по улицам идут такие же, похожие на них, ленинградки с лопатами на плечах. Они знали, что город превращается в крепость, и если враг ворвется в центр города, то каждый дом, каждый перекресток, каждый угол будет сражаться до конца.
Ни одной из них не представлялось до конца ясным, как это немцы пройдут по Кировскому мосту и станут стрелять по крепости, которая сама стреляла только раз в день в прошлые времена, когда пушка отмечала полдень одиноким выстрелом и над бастионом секунду висел похожий на летящую по ветру кисею легкий синеватый дымок.
Они знали, что они маленькие солдаты, маленькие винтики войны, но что им выпала почетная и трудная задача — стоять в обороне города, работать для победы, и ничего другого, кроме желания скорее выполнить свою задачу, у них не было в голове. Они не жаловались, что им непривычна эта мужская саперная работа, что лом и кирка слишком тяжелы для их юных рук.
Нет, в их лицах, с которых еще не совсем сошел летний загар, было упорство, и строгие глаза не улыбались. Слишком печально было думать, что такая красота, что простирается вокруг, будет подвергнута всем случайностям битвы, что вражеские снаряды будут разрушать эти ветхие кирпичные стены, которые видел своими глазами сам Петр, что по этой мирной набережной нельзя будет проходить, а надо будет нырять в этот ход, который укроет бойцов, подносящих в дзот боеприпасы, идущих сменять уставших товарищей.
Они не просили смены. Холодный ветер трепал их вязанки, качал оголенные кусты, нес острую снежную пыль. Так работали всюду в городе.
В лучах прожекторов
Когда вы шли ночью после только что кончившегося налета, вы видели темные бесформенные горы развалин, вы останавливались, еще не привыкнув к невиданному зрелищу.
По всему разрезу разбитого бомбой дома сверху вниз и из стороны в стороны мелькали красные огоньки. Как будто дело происходило вовсе не в городе, улицы которого затихли в темноте ночи, а где-то в глуши гор, и эти огоньки принадлежат таинственным гномам, снующим со своими фонариками, отыскивая спрятанные сокровища.
Подойдите ближе, и вы увидите, что это работают упорные люди, среди которых много молоденьких девушек. Это спасательные команды, отыскивающие заваленных обломками. Да, они ищут сокровища — человеческие жизни. Где-то внизу стонет человек, до которого нельзя добраться просто.
Каждый шаг в этих развалинах таит опасность. Каждое неверное движение может погубить и спасающего и спасаемого. Вся эта темная махина полна тихими перекличками невидимых работников, полна вздохами, стонами, тяжелым дыханием усталых людей.
Как вход в мрачный грот, открывается расщелина, образованная навалившимися друг на друга перекрытиями, и туда, в этот холод и темноту, надо спускаться, обвязавшись веревкой, имея нож для того, чтобы перерезать всякие мешающие по дороге клочья материй, какую-то проволоку, которой всегда много, топор, чтобы прорубиться сквозь нагромождение деревянных обломков, фонарь, чтобы при его слабом свете видеть хоть немного.
Сандружинницы превращаются в альпинистов. Они, как по скалам, подымаются на повиснувшие над бездной уступы, бывшие когда-то угловыми комнатами. Там лежит на остатках пола раненая, потерявшая сознание, девочка. Она жива! Ее берут осторожно, умело, крепко и находят куски лестницы: по ней можно спуститься, как по каменной тропе, разбитой, неровной, качающейся.
Тут надо быть еще осторожнее, потому что ступеньки висят над черным провалом. А вот их и нет совсем. Тропа кончилась. Как в горах, надо переходить на карниз. Где-то в проломах стен вспыхивают прожекторы — началась новая тревога. Но освещенные меловым светом, которому благодарны, потому что он освещает дорогу вниз, девушки идут, тяжело дыша, со своей ношей. А там вокруг опять свищут осколки на все лады, завывают и повизгивают, там падают новые бомбы, рушатся новые дома… Там снова жертвы.
На лицо сыплется белая и красная пыль, она залепляет глаза, ноги ушибаются о крупные осколки кирпича, режутся о порванные и согнутые железные перила, которые, как змеи, свисают по сторонам.
Девушки переходят из мрака снова в свет прожекторов. Где-то, как в ущелье, гремит обвал. Стена внутри дома провалилась куда-то, увлекая за собой груду кирпичей, железного и деревянного лома. Эхо передает грохот этого обвала по всему мрачному разрушенному дому. Подымается стена пыли; над головой открывается небо — там, где еще недавно был кусок крыши. Она свалилась во двор, и звезды видны в небе; они холодные и пыльные, точно и туда залетела пыль уничтоженного человеческого жилья.
Но девушки упорно несут спасенную все ниже и ниже. Вот уже встречают их товарищи, принимают от них бесчувственную девочку, кладут на носилки, а сандружинницы идут опять в темноту и холод, прислушиваясь, не раздастся ли стон. Да! Он раздался откуда-то снизу. Вперед, туда! Так они будут работать до утра, пока изнеможенные, не сядут тут же отдохнуть после бессонной ночи. А начавшийся день снова застанет их за работой.
Так жили в те дни…
О, эти солнечные, яркие, полные морозного хруста, морозного ветра дни первой блокадной зимы! Почти безумная прелесть садов, с ветвями, заваленными снегом, осыпанными сверкающим инеем, как будто природа хотела нарочно подчеркнуть, как великолепна ее зимняя жизнь и как мрачна жизнь осажденного города.
Закат на Неве. Огненный шар солнца уже потух за туманом, на всем лежат мертвые синие тени. Корабли, зимующие на реке, как будто брошены людьми; палубы пустынны. Сугробы снега лежат на набережной, на ней нет ни души. Редкая цепочка людей идет через реку, медленно, медленно, как будто они боятся сделать быстрый шаг. Они не могут его сделать. Они бредут, как призраки, закутавшись до глаз. Вьюга заметает их следы.
В городе нет хлеба, нет топлива, нет света, нет воды. Сюда, к Неве, к полынье у каменного спуска, идут за водой женщины и дети. Они похожи на эскимосов, так тяжелы их одежды. Они надели на себя все теплые вещи, и им все-таки холодно, нестерпимо холодно, потому что они ослабли от голода.
Но они идут за водой, чтобы принести ее домой, в свои темные квартиры, где на стенах атласный иной и сквозь разбитые окна в комнаты наметен снег. Ледок хрустит на пустых кухнях.
Женщины и дети ставят на санки ведра, бидоны,
