Как только выхожу на улицу, сразу звоню охраннику Полины (одному из двух) и даю указания пристально следить за всеми, кто с ней будет контактировать.
На самом деле идиотская ситуация, потому что они ведь сестры и должны общаться друг с другом, потому что кроме Ирины у моей жены больше никого нет. Только отчим, о котором она сказала всего четыре слова: «Не хочу о нем говорить». И так получается, если сестра выпадает из этой обоймы, то мы с Домиником… ее единственная семья.
Не знаю, почему эта мысль вдруг поражает меня так глубоко, что сверлящей болью зудит в голове до самого дома. Обычно я не возвращаюсь так рано, нарочно нахожу кучу дел, чтобы приехать, когда Полина уже наверняка будет спать. Но сегодня мне нигде не хочется быть. Как будто я кучу лет плавал в океане, как бутылка без послания, и меня вдруг жестко прибило к берегу.
Телефонный звонок застает уже на пороге. Это моя секретарша, и, если она звонит через два часа после того, как я ушел, значит, что-то важное. Даже догадываюсь, о чем пойдет речь. Догадываюсь, и прежде чем ответить на удачу скрещиваю в кармане пальцы. Детская привычка: делал так всегда, когда в детский дом приезжали усыновители. До последнего верил, что кто-то захочет взять Чебурашку вместо очаровательной девочки с бантиками или конопатого мальчишки. Потом перестал верить, и когда приезжала очередная пара просто сбегал так далеко, что меня сутки не могли найти. Прятался где-нибудь и просто выжидал. Но все равно продолжал держать пальцы скрещенными, даже когда растерял всю веру.
— Адам Александрович? Я только что получила письмо…
В двух словах секретарша рассказывает, что доктор Берр все-таки согласился меня проконсультировать и нашел окно в своем графике. Правда, только через шесть недель, но я рад и этому. Я был у многих ведущих специалистов, и все в один голос твердили, что если кто и в состоянии вытащить эту хрень из моей головы, то только он.
Меня беспокоит только то, что Полину придется оставить одну за две недели до родов.
Вхожу — и Ватсон лениво поднимается на лапы, трусит ко мне, чтобы сразу уронить морду в ладони. Вот кто всегда рад меня видеть. Собачья любовь — самая искренняя, потому что бескорыстна и безусловна.
Я глажу его крупную голову, и Ватсон хватает меня за рукав пальто, тянет к двери, напоминая, что в последнее время я редко беру его на прогулки. Успеваю снять с крючка поводок и как раз застегиваю карабин на ошейнике, когда в гостиной появляется Полина. Она идет из библиотеки, замечает меня. Секунду мы смотрим друг на друга, как два вора, случайно сомкнувшие пальцы на одной драгоценности.
— Привет, Адам, — здоровается она, глядя точно не выше моих колен. И торопливо, насколько позволяет ее положение, идет к лестнице.
— Полина, нам нужно кое-что обсудить.
Я практически чувствую, как она напряженно вытягивается в позвоночнике, но терпеливо ждет продолжения. Она выглядит как человек, который морально готов выслушать смертный приговор, но держится из последних сил. Наверное, так же выглядели все королевы, когда пытались держать голову ровно, чтобы не мешать палачу делать его ремесло.
— Мне нужно будет уехать в первых числах июня. Это… по работе. — Она последний человек на свете, которому я бы сказал о своих проблемах, хотя перспектива овдоветь в обозримом будущем наверняка подняла бы ей настроение. — Меня не будет три, может быть, пять дней. Я вернусь до родов, но, если ты хочешь — я останусь.
Херня какая-то, если честно. Мы не делали ничего из того, что делают нормальные парочки: не ходили на курсы для родителей, не посещали уроки партнерских родов, а я вдруг решил, что она может захотеть пройти через роды вместе со мной. Но если бы Полина сказала «да» — я бы плюнул на все. Потому что я — ее семья, даже если эту семью хочется видеть пять минут в год и то по скайпу.
— Нет необходимости менять планы, — отвечает она.
Кто бы сомневался, в самом деле.
— Спокойной ночи, Полина.
Она с облегчением переводит дыхание и скрывается на лестнице.
Глава девятая: Полина
После утреннего разговора с Адамом я весь день хожу будто стукнутая. Это слэнговое словечко как нельзя лучше характеризует мое состояние. Все, на чем пытаюсь сосредоточиться, валится из рук, в голове окопались его слова о том, что я буду хорошей матерью Доминику. Как будто он знает что-то такое, чего не знаю я сама. Как будто у Адама есть машина времени, потому что в тот момент, когда он произносит эти слова, в его голосе нет ни намека на сомнения.
Как он может быть так безоговорочно уверен в том, в чем сомневаюсь я сама?
Сомневаюсь каждый час каждого дня, и чем ближе роды, тем более гнетущими становятся эти сомнения. Я же ничего не знаю о воспитании детей! За эти семь месяцев перечитала уйму книг, подписалась на десяток форумов, но чем больше узнаю о материнстве, тем сильнее осознаю — я вообще ничего не знаю. Это все равно, что начитаться о дайвинге и нырять с аквалангом, зная о плаванье лишь голую теорию.
Адам возвращается рано, и я ужасно боюсь того, что не смогу держать себя в руках, схвачу его за воротник пальто и буду как девчонка вымаливать поделиться волшебным секретом уверенности в завтрашнем дне. К счастью, мы как всегда ограничиваем общение согласованием деталей, как и положено деловым людям, а потом я просто сбегаю, счастливая, что этот бесконечный день, наконец, закончится.
Утро субботы серое и хмурое, вчерашние снежные тучи превратились в дождливые облака, и только благодаря этому мне удается поспать хоть пару часов. В груди почему-то ноет странная тревога и тоска, хоть к этому нет никаких предпосылок. Как бы странно это ни звучало, впервые в жизни я чувствую себя полностью защищенной, даже если Адам защищает не меня, а всего лишь свои «инвестиции».
Спину ломит невыносимо, поэтому я минимум час просто лежу в теплой ванной, пока спазмы, наконец, не успокаиваются. Переодеваюсь в домашний шерстяной костюм цвета одуванчиков и потихоньку, чувствуя себя уткой, вразвалку спускаюсь по лестнице.
Надеюсь, Адам нашел себе занятие на выходные, потому что я не хочу его видеть. Не потому, что мне это неприятно, а потому что тоска проросла глубоко в груди и теперь распускает корни по всему телу, провоцируя разреветься от малейшей ерунды. Хороша же я буду, опухшая, с синяками под глазами, в слезах и соплях. Особенно на фоне внезапно превратившейся в королеву Иры.
«Пожалуйста, пусть его не будет…» — упрашиваю я сама не знаю кого или что, но мои надежды раскалываются о лай Ватсона и попытки Адама его утихомирить. У Адама красивый голос: спокойной, уверенный, по-мужски тяжелый и немного хриплый баритон. Если закрыть глаза, то к такому голосу можно легко дорисовать красавчика с внешностью Джерарда Батлера, например.
Но когда-то нужно прекращать отворачиваться. Мы собираемся воспитывать общего ребенка, для счастья которого нужно будет постараться изображать счастливую семью.
Спускаюсь по лестнице и застаю Адама насквозь мокрого после пробежки. Его неизменная привычка, которой не мешает ни дождь, ни снег, ни жара. Он как раз снимает толстовку, потом заводит руки за спину, тянет прилипшую к лопаткам футболку и стаскивает ее через голову. У него даже на спине куча родинок. Как будто судьба нарисовала на его теле карту звездного неба.
