Вик останется в маленьком доме на Альберт-стрит, предмете зависти ее подруг, которые называли его «маминым кафе». Она будет кормить кошку, начнет свой второй семестр в университетском колледже и продолжит работать по субботам в «Виниловом мире», расставляя в алфавитном порядке подержанные пластинки. Она спросила у Марка и Джин — как привыкла их называть, — не избавиться ли ей от всех их старых альбомов, раз уж теперь у них даже нет проигрывателя. И, хотя они этого ей не предлагали, Джин очень отчетливо представляла себе, что она перебралась в их спальню. Ей увиделось все это в один из дней, когда она все еще укладывала кипы вещей на полу — бросала, складывала, упаковывала, — меж тем как Вик стояла в дверях вместе со своей подругой Майей. Майя, не успевавшая управляться с потоком бой-френдов и жившая в комнате строгого колледжа, посмотрела на огромную ладью кровати Хаббардов и вздохнула. Чего Джин не замечала вплоть до более позднего времени, так это того, как жаждала Виктория, чтобы они посоветовались с ней относительно своего отъезда. Как сильно она не хотела, чтобы они уезжали.
Люди нуждаются в социальном взаимодействии, заключила Джин во время этого периода мучительного обзора прошлого, пытаясь приземлить разлетающиеся осколки своей жизни — и избавиться от непрошеных образов Джиованы, роящихся в ее сознании. Захлопывая дверь перед этими незваными стрипограммами, она говорила себе, что у Марка в его офисе такого общения было хоть отбавляй. Там имелась Нолин, обходительная, надежная, умевшая посмеяться его шуткам, — с этим ее прокуренным баритоном и неизменной прической с пробором в стиле шестидесятых, удерживаемой единственной заколкой, плотно прилегающей к коже. Были, конечно, и сменяющие друг друга практикантки, наполняющие любое успешное агентство, — далеко не с таким утешительным видом, как у Нолин, — но разве они не принадлежали отделу Дэна? Дэна, который как-то раз в понедельник заглянул в офис Марка — поднялся, перепрыгивая через три ступеньки, сам себя впустил к нему в кабинет и спросил о работе так, словно пришел по объявлению. Он восхищался некоторыми из реклам Марка, в особенности его кампанией, посвященной секретарским курсам: на фото изящно изогнутые девичьи пальцы соблазнительно распростерлись над клавиатурой, поверх строки Не пора ли узнать свое место? Эта вкрадчивая секретарша повсюду постукивала по периферийному зрению граждан — конечно же, и по зрению Дэна тоже, так что тот в итоге проявил инициативу и отыскал ее создателя.
Марку это в нем понравилось. Дэн не обучался ни в университете, ни даже в художественной школе, но у него явно не было никаких сомнений относительно того места в мире, на которое он вправе рассчитывать. Двадцатилетний и похваляющийся пустым curriculum vitae[19], он был широким, громогласным, обладающим сильной челюстью уроженцем севера, с розовыми щеками и в прямоугольных очках, которые выглядели старинными, будучи новыми, — черта, делавшая его привлекательным для Джин, поднаторевшей в отмершей моде и даже уверовавшей в нее. В течение полугода он сделался прямым наследником Марка по фирме — и «волосатым заместителем», как в шутку говорила Виктория матери, имея в виду его гриву, такую же черную, густую и блестящую, как сырая нефть. Но, может быть, в первую очередь он был связующим звеном между Марком и мужским миром, мужским будущим, звеном, исполненным доброжелательного товарищеского духа и суррогатных сексуальных приключений, искусно упакованных в коммерческую обертку.
Однажды утром, ближе к концу своего необычного увлечения, Джин сидела в Интернет-кафе, разглядывая самую свежую Джиовану: в одном только собачьем ошейнике, она была на поводке и стояла на четвереньках, высунув язык, как будто запыхалась. Как Марку может нравиться такая дрянь? — недоумевала она. Как такое может нравиться Джин? Притворяться либидо собственного мужа — это не игра для гостиных. И, конечно же, каждый обмен письмами с Существом 2 вызывал у нее уязвляющий образ того, как Марк и Джиована трахаются, — наряду с бесплатным напоминанием о ее собственном вынужденном воздержании.
Выступая в роли Марка, она должна была рассматривать Джиовану с его точки зрения. Та, которой предоставлена такая всеобъемлющая вольность, не могла, по мысли Джин, не быть возлюблена. По меньшей мере, ему следовало испытывать благодарность. Джиована должна быть предметом любви, а не просто собранием теплых, всасывающих полостей — рта, влагалища, заднего прохода, рук, глубокой обволакивающей расщелины меж грудями, ей так и виделось, как он трахает все это, а также, с ностальгией по межножковому разрыву, случившемуся с ним много лет назад в школе, ее мощные с виду бедра.
Ей представлялось, что Марк с Джиованой издавал новые звуки. Когда они с Марком занимались любовью, то это было подобно немому кино, с несколькими счастливыми и запыхавшимися совместными вздохами в конце, если все получалось, как будто они только что вбежали под крышу, спасаясь он непредвиденного града. Но с Джиованой, она была убеждена, Марк вступил в более яркий, более громкий мир. Он, должно быть, уверен, что предоставляет наконец надлежащее выражение существеннейшему из таинств и что делает это во имя всех мужчин. Лейтмотив его озвучения — которое в личной комнате для прослушивания Джин простиралось от грегорианских песнопений до воя пациента, подвергнутому ампутации без анестезии — был также весьма ободряющим для Джиованы, о чем она давала ему знать ритмическим частым дыханием и извивающимися стонами, меж тем как он неустанно выбивал из нее воздух. Это был дуэт йодлем[20], подпитываемый самовосхвалением, пеан, прославляющий сказочный атлетизм и распутство. Но ничего иного сказать друг другу они не могли; насчет этого Джин была полностью уверена. Все электронные послания, включая ее собственные, были письменными версиями этих стонов и хлюпанья, шумов, которые должны были замещать более развитые изъявления нежности, выражения любви между равными.
Однажды Джиована попросила прощения за то, что упрашивала его перестать проделывать с ней нечто не обозначенное, но бесконечно для нее мучительное. Пригвожденная, зажатая в угол, скованная, задыхающаяся и давящаяся Джиована воздевала, наверное, неожиданно нежную руку, умоляя о передышке, и каким властным, должно быть, чувствовал себя Марк, снисходящий — или же нет — к тому, чтобы позволить ей дышать. Настаивающий на своем: это было нечто, что ему «требовалось» сделать, потому что этому не было места в их браке, где общение было приветливым, деятельно заботливым. Когда в сезоны сенной лихорадки у нее случались приступы чихания, ее Марк подводил машину к краю тротуара, чтобы просто похлопать ее по спине. И этот Марк вминал Джиовану головой в переднюю спинку кровати, безучастно раскачиваясь меж ее безумно мечущихся рук, пока — как, бишь, она это изложила? — у меня глаза на лоб не полезли от потока тв. сливок. Заходить слишком далеко, таков был их пакт. Для Джиованы, думала Джин, читая и перечитывая эту самую последнюю сцену, подчинение служило источником силы. Оно удерживало Марка, потому что заставляло его верить в нечто противоположное правде: что он главный. Но чем дальше Джин продвигалась, тем менее вероятным казалось, что она примет эту позицию когда-либо еще. Ладно, а что это была за позиция? На коленях, на четвереньках?
