Болезнь делает человека более физическим: она забирает у него все, оставляя лишь тело.
Томас Манн Несколько лет назад я находился в Индии, где выполнял кое-какую работу по поручению Британского Совета, и все было замечательно, пока перед самым отъездом у меня не скрутило живот. Обратный полет в Лондон задал тон на последующую пару недель: панический страх в общественных местах или закрытом пространстве, постоянное беганье в туалет, скрюченная поза на унитазе. Мой терапевт в Брайтоне решил, что это обычное расстройство желудка и что антибиотиками оно не лечится, поэтому не потрудился выписать мне лекарств (год спустя, когда мою медицинскую карту передали в Озерный край, выяснилось, что у меня был кампилобациллярный энтерит с коли-инфекцией в придачу). В моем расписании значилось несколько встреч, в том числе литературные чтения. Передо мной встал вопрос: что делать? По каким-то причинам — сам не знаю, по каким — я решил не отменять выступление. Все будет в порядке. Я запру кишечник на замок с помощью имодиума. Я не могу подвести людей: уже разосланы рекламные листки и все такое.
При нормальных обстоятельствах мероприятие прошло бы как по маслу, но мой взбунтовавшийся живот испортил все дело. В поезде было легче: можно было забаррикадироваться в туалете и вообще не выходить оттуда. Имодиум помогал, как мертвому припарки. Предполагалось, что от вокзала до места я доберусь на такси, однако мне вовсе не улыбалось ехать в машине по совершенно незнакомому «историческому городу», застрять в пробке и выслушивать болтовню водителя. Я пошел пешком. По дороге пришлось завернуть в «Макдоналдс», магазин товаров для дома, книжную лавку, аптеку и паб; этот городок остался у меня в памяти сплошной галереей поломанных или запертых туалетов, а разрисованные стены, на которые я пялился, сидя на корточках, запомнились мне лучше, чем местная архитектура. Что там говорил Эдуард Хоппер[14] насчет впечатлений при въезде в город или выезде из него?
Все, все, не буду повышать голоса.
Когда я приплелся, вид у меня был еще тот, но встречавшие меня этого не заметили, и я решил, что раз уж все-таки пришел, то надо держаться. Встреча с читателями проходила в центре искусств, и, как мне сообщили, послушать меня собралось около тридцати человек. Я всегда прячу улыбку, когда при мне сетуют о положении, в котором находится современная поэзия в этой стране, с ее дутым популизмом, пусканием пыли в глаза и угождательством вкусам публики. Что видели эти люди? Реальность — по крайней мере та, с которой я регулярно сталкиваюсь, — это захудалый культурный центр где-то на отшибе; малочисленная, но благодарная аудитория; с десяток проданных книг; неловкая суета с гонораром за выступление. Особенно остро я ощутил это расхождение именно в тот вечер, когда мучительно ждал его окончания в прокисшем от пота пиджаке. Не помню даже, сколько мне заплатили.
Если подняться с одра болезни меня заставили не деньги, то, вероятно, причиной тому была моя глупость. Незадолго до выступления меня начало терзать беспокойство. Я и раньше немного нервничал перед выходом на публику, но теперь это был новый удушливый страх, которого я никогда не испытывал прежде (к счастью, и впоследствии тоже). Меня мучила мысль, что свист и клокотание в моем желудке попадут в микрофон. Женщина, организовавшая чтения, не пожалела слов, представляя меня зрителям: я — восходящая звезда, один из ярчайших талантов, появившихся на горизонте в последние годы, я — модный поэт, мои стихи наполнены элементами масскульта, я — блестящий декламатор, я — настоящий мачо…
Я вышел на сцену с широкой, уверенной улыбкой на лице и (что осталось тайной для публики) с плотно проложенным между ног полотенцем.
Эдна О’Брайен Самые мягкие подушки
Невежество и нелюбознательность — две самые мягкие подушки.
Французская поговорка В эпоху неистовых шестидесятых, вскоре моего переезда в Лондон, я каким-то непостижимым образом получила приглашение на званый обед, проходивший где-то в фешенебельных кварталах лондонского Вест-Энда. Я сидела рядом с Граучо Марксом[15], который — я с уверенностью могу это утверждать — оказался чуть ли не самым сдержанным и неразговорчивым человеком из всех, кого я встречала. В конце концов после долгого молчания и в ответ на мой тяжеловесный комплимент он спросил, чем я занимаюсь. Я призналась, что пишу романы. Определив во мне ирландку, он на секунду задумался, а потом окликнул свою жену, сидевшую за другим столиком, и попросил напомнить ему фамилию молодой ирландской писательницы, которая так забавно описывает жизнь в монастыре и которой они оба так восхищаются. Я уже грелась в лучах ожидаемого комплимента, но, волею судьбы, писательницей, которой восторгались супруги, была Бриджит Брофи.
Этот пресловутый презентационный тур! Представьте себе универсальный магазин в Бирмингеме, горячий субботний день, покупатели снуют туда-сюда, а я сижу за столиком, на котором высятся стопки моего романа «Джонни, тебя не узнать». Матери с детьми — маленькими, капризными, вертлявыми — проходили мимо, не оглядываясь. Никто не остановился, чтобы купить мою книгу или хотя бы полистать ее. Должно быть, новость о надвигающемся провале дошла до администрации, потому что вскоре из громкоговорителя раздалось объявление о том, что я буду счастлива оставить автографы на проданных экземплярах моего романа, только что вышедшего из печати. Я сконфуженно ждала, провожая взглядами посетителей универмага. Мои безмолвные призывы и мольбы оставались без ответа. Когда отведенное время наконец истекло, я встала, завернулась в пальто, точно улитка в раковину, и поблагодарила молодого ассистента, который сказал: «Вот смеху-то, а, дорогуша?» У выхода ко мне обратился мой соотечественник, бывший изрядно навеселе. Уточнив, что я — это я, он с обычной фамильярностью попросил одолжить пятерку. Я до сих пор горжусь своим ответом: «Я дам вам эти деньги, потому что вряд ли вернусь сюда еще раз».
…Я сижу в Королевском театре Хаймаркет. Играют мою пьесу «Вирджиния». Первый акт завершается несколько бурной, насыщенной эротизмом сценой между Вирджинией Вульф и Витой Саквилл-Уэст в ярком исполнении Мэгги Смит и Патриции Коннолли. В зале зажигается свет, и две женщины позади меня, которые во время спектакля без умолку переговаривались, громко негодуют: нанесено оскорбление морали. Выясняется, что я все переврала. «Она все переврала: Вита Саквилл-Уэст была замужней дамой с детьми, а тут из нее сделали лесбиянку. Лесбиянку!» — возмущается первая. Ее приятельница качает головой, всем своим видом изображая отвращение, а затем высокомерно роняет: «Ну, конечно же, она все переврала, дорогая. Эдна О’Брайен пишет для прислуги, это всем известно».
