У Роксанны подкашиваются ноги, кружится голова. Она опускается на диван. Стелла садится рядом и кладет головку ей на грудь. У Роксанны набухает ком в горле. Огромный вздох застрял в трахее. Он раздувается, ей больно, сейчас он прорвется. Рука девочки обвивает талию Роксанны. И ком прорывается хриплым, шумным выдохом. Стелла поднимает глаза и видит, как текут по щекам матери слезы.
* * *
Живы и невредимы, обе. Они ушли. Опасности больше нет. Пока. Потому что опасность везде, все время, она здесь. Все не так, как в доме ее отца. Там было надежно, по всем признакам безопасно, люди говорили друг с другом вежливо, спокойно. «Добрый день, Александр, хорошо отдохнули в Исландии?» – «Да, спасибо, мадам Дювоскель, это было изумительно, а вы как полечились в Кибероне[10]?» Но за этой вежливостью крылось напряжение. Хорошие дни подходили к концу, до него было рукой подать. Стелла это знала. Отец, до того как заболел, знать не хотел. Все продолжали жить, покупать машины, одежду, телефоны, компьютеры, как будто это было навечно. Эта женщина рядом с ней на диване не отдыхает в Исландии, не лечится на курортах, у нее даже нет машины. Ей сказали, что эта женщина – ее мать. И сейчас ее мать плачет. Она, Стелла, никогда не плачет. Она не умеет плакать. А иногда хотела бы. Похоже, многим этого хочется. Но не выходит. Она смотрит на эту плачущую женщину, ее мать, и не знает, что думать. Она понимает, что надо что-то сказать. Но что? Стелла никогда не находит нужных, верных слов. Язык – такое бедное, такое убогое средство общения. И она только крепче сжимает бедра Роксанны и снова опускает голову ей на грудь.
Рука Роксанны робко поднимается и ложится на головку Стеллы. Девочка тотчас вырывается, как будто прикосновение ее обожгло. Никогда не трогать ни головы, ни лица! Она этого не выносит! Она запросто может забиться в истерике, стать «дурой». Так называл ее в школе Жонас: «дура». Все лучше, чем «дебилка», «психованная», «умственно отсталая». Жонас иногда просил разрешения сесть с ней рядом, чтобы списывать на контрольных. Она не возражала. Она вообще не возражала, пусть говорят и делают что угодно, все. Учительница ничего не замечала. И предыдущие тоже. Они предпочитали ничего не знать, как ее отец о конце света. Потому что именно это происходило; этот свет был болен, и он умирал. И никому и ничему было это не остановить.
На следующий день электричество включили. Они узнали, что авария была планетарного масштаба. Никто толком не знал, отчего, одни говорили о буре на Солнце, другие о террористическом акте, о Божьей каре… Самоубийства за последние три дня исчислялись миллионами. На Опаловом берегу[11] нашли десятки трупов у подножия утеса. Мужчины, женщины, дети лежали вповалку, точно сломанные куклы, на галечном пляже. Они все вместе бросились в пустоту, как те стада лошадей и туров в доисторические времена, чьими костями усеяна земля у подножия скалы Рош-де-Солютре. Один из самоубийц оставил в своем доме в Берк-сюр-Мер записку, в которой объяснил, что лучше смерть, чем отсутствие работающих компьютеров, телевизоров, планшетов, телефонов. Подобно доисторическим животным, которых, вероятно, толкнул на смерть некий религиозный мотив, самоубийцы из Па-де-Кале совершили жертвоприношение богам экранов. И, вне всякого сомнения, эти боги приняли жертву с большим удовольствием: уже через несколько часов можно было снова смотреть модные реалити-шоу – In bed with Sabrina[12], где порнозвезда помогала людям, страдающим от сексуальных проблем, или «Смерть среди друзей», в котором показывали агонию одиноких больных раком, благодаря трансляции получавшим возможность умереть с новыми друзьями.
* * *
А вот мадам Поэлар умерла в одиночестве, ей разбили голову одной из ее же ужасных безделушек. Роксанна обнаружила ее, когда решилась наконец выйти на разведку. Все жители дома двадцать три по улице От были зверски убиты. Да и дни, последовавшие за аварией, оказались не менее страшны: безумие, отчаяние, ненависть охватили население подобно пожару, который не мог так скоро погаснуть. Проснулся дракон. И совершенно не собирался уползти обратно в свое логово и вновь уснуть. Брюссель был во власти банд самых жестоких убийц; богатые кварталы брали штурмом, стены compounds рушили, виллы грабили, их обитателей убивали. Магазины тоже разорили во время аварии, и многие из них были теперь закрыты или просто пусты. Множество горожан пытались бежать на север или на юг, но общественный транспорт работал из рук вон плохо, и персонала не хватало. Бензин тоже стал еще более редким и дорогим, чем до аварии.
Роксанна давно предвидела такое положение, но никогда не предполагала покинуть город. Присутствие в ее жизни Стеллы все изменило. В тот вечер, когда малышка обняла ее и положила головку ей на грудь, родилось что-то такое, чего Роксанна не могла еще для себя сформулировать, но разливавшееся в ней и наполнявшее ее новой волей, конечно, еще в зачаточном состоянии, но игнорировать которую она не могла. Она все чаще думала о большом старинном ключе, поджидавшем ее в одном из ящиков стола. Большой железный ключ с шерстяным помпончиком, который она связала для матери, когда была ребенком. Этим ключом открывался старый семейный дом в Сен-Фонтене, Богом забытом хуторе в валлонской глубинке. Забытом, по крайней мере на это надеялась Роксанна… Она не могла вспомнить, куда спрятала этот ключ. Когда мать дала его ей, покидая Европу, Роксанна сначала сказала, что он ей не нужен, что лучше она будет жить под землей, чем в этой глуши, населенной безмозглыми крестьянами. Но мать настаивала со слезами на глазах, и Роксанна с раздражением взяла ключ и куда-то засунула… куда, черт побери? Она перевернула всю квартиру сверху донизу. Стелла смотрела на нее встревоженно. Опустошая картонную коробку на полу спальни, Роксанна вдруг замерла, вздрогнув: ручонка Стеллы легла на ее плечо. Роксанна обернулась, и девочка впервые заговорила с ней:
– Что ты ищешь?
Роксанна даже не поняла вопроса. Она услышала низкий, чуть надтреснутый голос, совсем непохожий на голос восьмилетней девочки. Но этот голос был теплый, он ласкал душу, мгновенно успокаивал нервы, этот голос наверняка способен был выразить все чувства: радость и боль, тоску и надежду, доброту и гнев, в общем, жизнь. Роксанна сделала над собой усилие, чтобы ответить Стелле естественно; она сказала, что ищет, не описав ей ключ и помпончик, не объяснив, что им, возможно, придется уехать. Стелла, однако, спросила:
– Мы уедем?
И Роксанне почудилась в тоне девочки искра надежды.
– Попробуем, – ответила она.
Стелла удостоила ее двух фраз за очень короткое время. Это наверняка было для нее много, потому что два следующих дня она не разговаривала. Но ее такой своеобразный тембр, казалось, витал вокруг, как ноты далекой музыки, и Роксанна изо всех сил цеплялась за воспоминание об этом голосе, сама того толком не сознавая. Это помогало ей вставать утром, готовить еду, становившуюся все более скудной (полуфабрикаты, разморозившиеся во время аварии, были почти все съедены); это помогало ей представлять себе жизнь, для них двоих, вне этого городского ада. Она, смотревшая на свое собственное существование, как коровы смотрят на проходящий поезд, она, у которой само понятие «плана» не укладывалось в голове, оказалась облечена своего рода миссией. Ей было нелегко принять это положение вещей. Изрядная часть ее еще отказывалась от ребенка, которого ей доверили.
