Крестьянин направился прямо в лесную чащу, думая, что идёт этой дорогой, верно, в последний раз. Но едва он успел чуть подняться в гору, как навстречу ему выбежал какой-то мальчуган. Статный и пригожий, он походил на молодое деревцо. Волосы мальчугана были мягкие как шёлк, глаза же сверкали точно сталь.
«Ах, таким был бы мой сын, если бы удалось сохранить его! – вздохнул крестьянин. – Таким был бы мой наследник! Не то, что этот чёрный нелюдь, которого жена моя притащила домой, в усадьбу».
– Здравствуй! – поздоровался крестьянин. – Куда путь держишь?
– И тебе здравствуй! – ответил ребёнок. – Коли отгадаешь, кто я, узнаешь и куда я иду.
Услыхал крестьянин его и побледнел.
– Ты говоришь так, как говорят люди в моём роду, – сказал он. – Не будь мой сын в плену у троллей, я бы сказал, что это ты.
– Да, на этот раз вы, батюшка, отгадали, – засмеялся мальчик. – А раз вы, батюшка, отгадали, так знайте же, что я иду к матушке.
– Не ходи к матушке, – сказал крестьянин. – Ей дела нет ни до тебя, ни до меня. Сердце у неё не лежит ни к кому, кроме большого чёрного троллёнка.
– Вы так думаете, батюшка? – спросил мальчик и заглянул в глаза отцу. – Тогда, может, поначалу мне лучше с вами остаться?
Крестьянин почувствовал такую радость, что слёзы чуть не хлынули у него из глаз.
– Да, оставайся только со мной! – произнёс он, схватил мальчика и поднял его на руки. Он так боялся ещё раз потерять сына, что пошёл дальше, не выпуская его из объятий.
Так прошли они несколько шагов, и тут мальчик заговорил.
– Хорошо, что вы несёте меня на руках осторожно, не то что подмёныша, – сказал он.
– О чём ты? – спросил крестьянин.
– Ведь троллиха несла меня на руках по другую сторону ущелья. И всякий раз, когда вы спотыкались и чуть не роняли подмёныша, она тоже падала вместе со мной.
– Что ты говоришь? Вы шли по другую сторону ущелья? – спросил крестьянин и глубоко задумался.
– Я никогда прежде так не боялся, – продолжал мальчик. – Когда вы бросили троллёнка вниз в пропасть, троллиха хотела бросить меня следом за ним. Кабы не матушка…
Крестьянин чуть замедлил шаг и стал выспрашивать мальчика:
– Расскажи, как тебе жилось у троллей?
– Иногда бывало трудновато, – ответил мальчик, – но, когда матушка бывала ласкова к троллёнку, троллиха бывала ласкова ко мне.
– Била она тебя? – спросил крестьянин.
– Не чаще, чем вы били её детёныша.
– Чем тебя кормили? – продолжал расспрашивать мальчугана отец.
– Всякий раз, когда матушка давала троллёнку лягушек и мышей, меня кормили хлебом с маслом. Когда же вы ставили троллёнку хлеб с маслом, троллиха предлагала мне змей и репейник. Первую неделю я чуть не умер с голода. Кабы не матушка…
Не успел ребёнок произнести эти слова, как крестьянин круто повернул назад и начал быстрыми шагами спускаться в долину.
– Не знаю, как это могло получиться, – сказал он, – но, сдаётся, от тебя пахнет дымом пожара.
– Ничего тут удивительного нет, – сказал мальчик. – Ведь прошлой ночью меня бросили в огонь, когда вы швырнули троллёнка в горящий дом. Кабы не матушка…
Тут крестьянин так страшно заторопился, что почти бежал. Но внезапно он остановился.
– А теперь скажи, как получилось, что тролли отпустили тебя на волю? – спросил он.
– Когда матушка пожертвовала тем, что было для неё дороже жизни, тролли уже потеряли власть надо мной и отпустили меня, – произнёс мальчик.
– Разве она пожертвовала тем, что для неё было дороже жизни? – спросил крестьянин.
– Да, верно, так оно и было, когда она позволила вам уйти, ради того чтобы сохранить троллёнка, – ответил мальчик.
Жена крестьянина по-прежнему сидела у колодца. Она не спала, но словно окаменела. Она не в силах была пошевельнуться, и всё, что творилось вокруг, она не замечала, как если б и вправду умерла. И тут вдруг она услыхала, как вдали кричит её муж, он звал её по имени, и сердце её забилось снова. К ней опять вернулась жизнь. Она открыла глаза и огляделась вокруг, словно человек, только что оправившийся от сна. Стоял ясный день, светило солнце, выводил трели жаворонок, и казалось совершенно немыслимым, что и в этот чудесный день ей снова придётся тащить на плечах свою беду. Но внезапно она увидела обуглившиеся брёвна, которые валялись вокруг, и толпы людей с чёрными, закопчёнными руками и разгорячёнными лицами. И поняла, что пробудилась к ещё более горестной жизни, чем прежде. Но всё-таки в ней осталось ощущение того, что страдания её подошли к концу. Она оглянулась: где же подмёныш? Он не лежал больше у неё на коленях, и нигде поблизости его не было. Если бы всё было, как прежде, она бы вскочила и начала его искать, но теперь она как-то непостижимо почувствовала, что это не нужно.
Она услыхала вновь, как со стороны леса зовёт её муж. Он спускался вниз к усадьбе по узкой тропинке, и все чужие люди, что помогали гасить пожар, побежали ему навстречу и окружили его так, что она не могла его видеть. Она слышала только, как он всё снова и снова звал её по имени, словно ей тоже надо было поспешить ему навстречу, ей, как и всем остальным.
И голос его возвещал об огромной радости, но она всё-таки продолжала сидеть тихо и безмолвно. Она не смела шевельнуться. Наконец целая толпа людей окружила её, и муж, отделившись от остальной толпы, подошёл к ней и положил ей на руки прекраснейшего ребёнка.
– Вот наш сын. Он вернулся к нам, – сказал он, – и спасла его только ты, и никто иной.
Сакариас Топелиус
Как портной пришил Финляндию к Швеции
Звали его Тикка. Ну, того самого портного, ты его знаешь, маленького весёлого паренька, который умел пришивать пуговицы так, что они не отрывались даже тогда, когда честный крестьянин, бывало, наестся досыта. Все любили этого портного – прилежного, аккуратного и непьющего. Лучшего портного и не пожелаешь! Правда, был у него, бедняги, один грех, да только не по его вине. Меньше Тикки ростом во всём селении никого не было. Человек добродушный, он смеялся вместе со всеми, когда высмеивали его маленький рост. Но про него не скажешь, что он из тех, кто мог стерпеть всё что угодно. Однажды Харьюс Мортен, огромный, грубый детина, обвинил Тикку в том, что он-де украл два локтя домотканого сукна, которое предназначалось на куртку Мортену. Тикка тут же выгнал Мортена из горницы, швырнув в него поленом, да так проворно, что не успел Мортен опомниться, как уже барахтался на четвереньках в снежном сугробе.
