Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 101
– Ую-ю-ю! – выл он. – Ар-р-рац! Ар-р-рац!
Тат продолжала извлекать отрывистые звуки из своей свирели, а Дорофей изловчился да и хряснул пленника по макушке кованою рукоятью кинжала. Тот обмяк, затих, подхваченный под мышки одним из дружинников.
– У-у-у! И дух от него звериный! – фыркнул черниговский воевода. – Словно из норы барсучьей смердит!
Поначалу птица парила, зависала в небе над поляной, бросая вытянутую крестообразную тень на траву. Потом, когда свирелька Тат издала особенно протяжный, жалостливый стон, птица стала медленно снижаться. Это был серо-крапчатый сокол. Большой, красивый, с жёлтым клювом и желтыми же когтистыми лапами. Он расселся на коньке тлеющей крыши. Казалось, и сизый дым ему нипочем, и вопли людей, и проносящиеся время от времени стрелы. Между тем Тат уже спрятала свирель в складках своей одежды, скрутила шаль жгутом и обмотала её вокруг талии. Оглушительно треща крылами, сокол поднялся в воздух и исчез в дымном облаке. Твердята насторожился: что замыслила половчанка? Тат же, подхватив на бегу брошенный кем-то из караванщиков топор и моток пеньковой веревки, поспешала к лесной опушке, к зарослям, где металась черниговская дружина, сволоча на чем свет стоит невидимых стрелков.
Сокол находил стрелков в чащобе и подзывал хозяйку громким клекотом. Твердята узнавал о месте нахождения Тат по бренчанию колокольцев, вплетённых в её косы, и по треску птичьих крыл. Эх, если б половчанка умела по-хорошему орудовать топором, так, как это принято на Новгородчине или в прочих местах, осенённых благодатью Богородичной милости! Тогда уж толку от их беготни стало бы куда как больше! Они извлекали из-под кустов кусачих бедолаг, вонючих, заросших спутанными, усыпанными гнидами волосами. Тат глушила их обухом топора, бросала на землю, ловко стреноживала по рукам и ногам, будто баранов. Потом она следовала дальше – шла на зов сокола в лесную чащу. Твердята поторапливался за ней, прислушиваясь к возне и крикам на опушке, куда его караванщики вместе с дружинниками Дорофея стаскивали пленённых Тат лесных жителей. Некоторые из лесников пытались сопротивляться, щетиниться дрекольем, но Тат перерубала древки всё тем же топором. Движения её были стремительны. А Твердята боролся со странной дремучей сонливостью. Разве он не ловкий всадник, не отважный воин – участник множества толковых и пустых схваток? Или он, поросший густым мхом, подточенный прелью лесной пень? Вот один из лесников замахнулся на Тат литой, усеянной шипами палицей. Как она успела уклониться? Мгновение тому стояла прямо между Твердятой и противником. Оба были совсем близко. Купец брезгливо сплюнул, приметив в кучерявых волосах лесника суетливое копошение мелких хлюстов. Ан сгинул миг – и Тат уж лежит на боку, на земле. Ещё миг – лесник валится ничком, проламывая жилистым туловом куст жимолости. Вой, рык, хлопанье крыл в вышине. Твердята застыл, рассматривая вшивого людоеда, поглядывал то на перепачканную кровью Тат, то на жалобно воющее чудище.
– Убей, – тихо молвила половчанка, поднимаясь на ноги. – Спроси только сначала, где прячут монеты. А потом – убей.
Тат скрылась в густом подлеске, оставив Твердяту наедине с искалеченным лесником. Вскоре к купцу присоединились его караванщики – шустрый, сообразительный Ваньша Огузок да каменнотелый Любослав, следом за ними притащился и присмиревший Миронег. Нестерпимо смешно стало Твердяте смотреть на ощипанную бороду и на изгвазданную в грязи одежду черниговского страстотерпца.
– Зачем ухмыляешься, Демьянка? – всхлипнул Миронег. – Нешто радуешься горю ближнего, а?
– Не радуюсь – дивуюсь!
– О-о-о! – стонал у них под ногами раненый лесник. – Посфади меня, боаин! Не дай поинуть!
Он шипел и корчился от боли, харкая на бороду кровавой слюной, ворочал глазами, изгибался, пытаясь зажать руками раны на ногах.
– Что-то не вижу я на нём честного креста, – заметил Ваньша Огузок. – Или половчанка срезала?
– Почти-ка «Верую», – ласково попросил лесника Твердята.
Тот умолк, беспокойно посматривая на зажатый в руке у Демьяна нож.
– Откуда знать нехристю честную молитву? – заныл Миронег. – Людоеды, кровопийцы, злобные алчные твари… Хотели меня позорной смерти предать, кровь высосать, а мясо хищным воронам скормить…
– Да не скормить, – усмехнулся Любослав-глыба. – А сожрать. Нанизать тебя, святоша, на вертел да и…
Но новгородцу не довелось закончить глумливую речь свою. Из лесной чащи неслышно вернулась Тат, окинула быстрым взглядом и изломанный куст жимолости, и ощипанного Миронега, и новгородцев. На мгновение Твердяте почудилось, будто гримаса досады исказила её иссечённое шрамами лицо, будто налились гневом фиалковые очи. Она раскрыла ладонь, высыпала на окровавленную траву горсть грязных монет.
– Они зарывают богатства в землю, – сказала половчанка. – А путников свежуют, как свежуют скот. Он ответил про монеты? Нет?
И она занесла топор.
– А-а-а! – Миронег завопил так, что из ветвей молодого дуба, вознесшего крону над их головами, вместе с листочками посыпалась мелкая древесная мразь.
Черниговский уроженец, истошно вопя, пал сверху на тело лесного жителя, растопырил ноги и руки, силясь заслонить собою его тело. А тот уж и затих, и, казалось, дышать перестал.
– Почто нехристя защищаешь? – басил Любослав-возчик. – Не он ли тебя сожрать намеревался, а ты…
– Не тронь живого человека! Убить человека из-за денег! – визжал Миронег. – Не тобой ему жизнь дана – не тебе и отнимать. Лучше меня возьми, лучше меня изрежь-иссеки! Не бери на душу греха, не посылай некрещеную душу в пекло!
От опушки леса на крики Миронега бежали дружинники. Вот они окружили Тат, молчат, насупились.
– Приструни свою рабыню, новгородец, – проговорил кто-то. – Пусть баба топор бросит.
– Оставь мысли об убийстве, женщина, – рыдал Миронег. – Обратись ко Христу, обратись к истинной вере, отринь гордую мстительность, распахни объятия смирению!
Миронег лежал на земле, обняв окровавленного лесника, обхватив руками и ногами, прикрыв телом. А сам-то как и жив! Одежда изорвана, на теле багровые рубцы – не батогами ли отоварили по хребту? – босые ноги изранены, из бороды выдернут преогромный клок и на месте его зияет кровоточащая рана, правый глаз закрыт синюшной шишкой, усы перепачканы кровью. Твердята перестал смеяться. Тат передала оружие одному из черниговских дружинников из рук в руки и, обтерев о траву окровавленные ладони, снова закуталась в свою шаль цвета сохлой травы.
– Да не блаженный ли он? – пробормотал Твердята.
– Пьянь и дурачок, – подтвердил Любослав. – Одно слово: божий человек.
Что ж поделать? Скрутили караванщики лесника веревками, Любослав взвалил смердящее его тело себе на плечи и выволок вон из леса. До темна бродила Тат вокруг избушки, посматривая на темнеющую стену леса, словно ждала новых стрел. Но лес оставался тих и недвижим. Она указывала места и караванщики исправно находили в земле кувшины, полные монет. Тут были и гривны, и резаны, и даже византийские номисмы. Близилась ночь. Каменюка прислал на поляну гонца. Тот доложил: дескать, боярин беспокоится, куда запропастились хозяин и черниговский воевода. Настала пора покинуть лесную поляну. Тела убитых лесников кинули в наспех вырытую яму, присыпали бурой лесной землицей. Миронег уселся над могилой. Слёзы потоком лились по его щекам, сочились по изуродованной бороде.
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 101
